Паршивая девица увидела его первой и завизжала так, что все обернулись. Посетители за столиками не видели их, у стойки на табуретах сидели только вышибала, коренастый, садист и девица, и Герэ вздохнул с облегчением. Во время этой глупой драки на него нагоняли страх не столько трое его противников, сколько перепуганные лица неизвестных клиентов.

– Ну и ну, – сказал портье, – он что, еще захотел?

Он слез с табурета, и тот, что изображал из себя крутого, – тоже. Клетчатый же остался сидеть, он повернул голову и посмотрел на Герэ, как тому показалось, с симпатией.

– Что ты здесь делаешь, приятель? – спросил он. – Тебя уже так отделали, что лучше бы тебе отлежаться…

Герэ остановился в метре от них и смотрел на них с видом, который они приняли за нерешительность, так что садист, поначалу растерявшийся, снова принялся язвить.

– Оставь его. Коли он мазохист, я ему помогу. Не возражаешь? Только костюм марать не хочу…

Он снял пиджак и нервозным движением кинул девице, а та его, то ли по рассеянности, то ли завороженная Герэ, уронила. Пижон уже раскрыл рот, чтоб изрыгнуть какое-нибудь ругательство, но потом, решив не терять времени, принял боксерскую стойку, выставив левый кулак вперед, а правый – перед лицом. «Как в кино», – подумалось Герэ, который стоял, опустив руки, и легонько покачивался. Он был в тысяче миль отсюда и ощущал только беспредельную лень…

– Проведешь показательное избиение сам, – сказал коренастый. – Предупреждаю тебя, Стефан, на этот раз разбираешься без меня.

– И без меня, – добавил портье.

Они смотрели отстраненно, чуть брезгливо, а тот, кого они назвали Стефаном, поглядел на них сперва недоверчиво, а после яростно.

– Я не нуждаюсь в вашей помощи, – сказал он. – Ну, иди сюда, деревня. Что, решился?

– Да, – отвечал Герэ покорно.

Он сделал два шага, получил удар правой в левый бок и левой в скулу, но это его не остановило, и он вцепился пижону в горло. Он держал в руках что-то ерзающее под шелковистой тканью… «Грязная рубашка», – вспомнилось ему смутно, и он закрыл глаза. Удары сыпались на него градом, повсюду, но к удивлению своему он не чувствовал боли. Прикосновение чувствовал, а боль – нет; к тому же он находился так близко от противника, так плотно в него вцепившись, что удары делались все мягче, неуверенней, все слабей и слабей. Он сжимал руки нерешительно, неспешно, ровно настолько, чтобы эта трепыхающаяся и оттого отвратительная вещь не ускользнула. Драка – дело долгое… конца не видно. Ему даже скучно сделалось, особенно теперь, когда удары прекратились и он слышал вокруг себя пронзительные голоса; другие двое тоже вмешались, несмотря на обещания, они оттаскивали его, пытались вырвать у него противника, девица выла, его яростно трясли, клетчатый рукав коренастого мелькал у него перед глазами, чьи-то грубые руки впивались в его пальцы, отдирали их один за другим, выворачивали, отрывали от грязной рубашки.

Он сопротивлялся, он мог бы сопротивляться еще долго, если бы вещь, которую он так крепко держал, не обмякла и не отяжелела, сделавшись в своей беспомощности еще более мерзкой, чем была в неистовстве. До сих пор он все время утыкался лицом во что-то черное, блестящее, пахнущее брильянтином, – в голову пижона. Когда тот упал, в глаза Герэ ударил свет, он заморгал и только теперь услышал шум и вопли, разносившиеся по бару, они показались ему шаржированными, опереточными. Его кто-то толкнул, он прильнул к стойке, из носа снова шла кровь; он видел, как люди суетятся над чем-то, лежащим на полу, этим чем-то оказался пижон, Герэ узнал его по остроносым, чересчур блестящим ботинкам – ботинкам, бившим его, когда он лежал у двери. Коренастый, только что зверски выкручивавший ему пальцы, вроде бы не сердился больше на него и тянул его к двери. Им пришлось посторониться и уступить дорогу двум неизвестным с перепуганными лицами, они тащили за руки и за ноги его противника, голова у того была безжизненно запрокинута. Герэ увидел его горло, пересеченное отвратительным красным следом. «Может, я его убил?» – подумал Герэ рассеянно и даже не испытал смущения.

Дверь распахнулась, утренний воздух Герэ вдохнул, как ему показалось, во сне, столь же неправдоподобном, как и вся эта ночь.

Он услышал голос Марии: «Что, дуба дал?» В вопросе не прозвучало ни страха, ни ра-дости. Еще он услышал, как коренастый сказал: «Сматывайся». Герэ потер себе пальцы, не понимая, отчего они так закоченели. Он давеча не ошибся: в самом деле пахло деревней… Он поделился своим ощущением с Марией, которую в утреннем свете видел совсем отчетливо: усталое лицо, гладкий лоб, чуть брюзгливое выражение – и Мария в кои-то веки признала, что он прав, а поскольку он не отставал, согласилась даже, что пахнет сеном…

Он лег на вышитую постель и мгновенно заснул, даже не почувствовал, как Мария расшнуровала ему ботинки и сняла смокинг. Проснулся в одиннадцать с пересохшим ртом и не сразу понял, где находится. Сквозь металлические жалюзи образца 1930 года проникал свет, и первое, что он увидел, был смокинг на плечиках, зацепленных за шпингалет, смокинг медленно поворачивался, будто человек.

Платье Марии лежало на полу, на темной ткани выступали бурые пятна запекшейся крови. Герэ лежал полуобнаженный, подложив руки под голову, и с любопытством оглядывал незнакомые стены и разбросанную перепачканную одежду, носившую следы ночного происшествия. Впрочем, он помнил немногое, а потому повернулся к темной массе на другом краю постели, чтобы расспросить ее; однако то, что он принял за спящую Марию, оказалось лишь грудой одеял, сваленных в темном углу. Герэ забеспокоился, сел, прислушался и различил наконец тихие звуки радио за стенкой. Приободрившись, он встал на ноги, но слишком резко, потому что тотчас испустил стон: видать, накануне ему таки переломали кости. Он увидел себя в зеркале, в большом зеркале шкафа, и передернулся от отвращения: Мария оставила на нем на ночь длинные трусы, но торс и ляжки были покрыты жуткими черными синяками, нос покраснел и распух справа, верхняя губа тоже.

«Чудная какая-то драка», – подумал он и самодовольно улыбнулся. Затем заглянул в гостиную и на пороге остановился. Мария неподвижно сидела на диване из русской кожи лицом к стеклянной двери, раскрытой в пустующий садик, она курила, положив руку на радиоприемник, чуть сощурив глаза. Герэ представилась редкая возможность понаблюдать за ней, пока она его не видит, редкая возможность увидеть ее естественной, хотя она никогда не бывала ни деланной, ни фальшивой. И ему подумалось, что он подглядел тайну, потому что при нем у нее было совсем иное выражение лица. Сейчас она выглядела грустнее, задумчивее, неопределеннее… Герэ взял с кровати рубашку и накинул ее на спину; Мария частенько посмеивалась над его глупой целомудренностью.

Покашляв, радио заиграло музыку, которая показалась ему торжественной и сентиментальной одновременно, его появление босиком под эту воскресную музыку выглядело смешным; Мария и в самом деле вздрогнула, опустила ноги на пол, выпрямилась, словно не ожидала его увидеть.

Они посмотрели друг на друга, вежливо друг другу улыбнулись. Он почему-то чувствовал себя смущенным, и она, казалось, тоже. Но отчего?