– Ну вот и хорошо, голубчик, вот и хорошо, – поблагодарил Розен, долго смотрел на схему, потом перевёл взгляд на Вяземского. – Ну что, господа, надо собираться?

Вяземский кивнул и поднялся, поднялся и Адельберг.

– Аркадий Иванович, – попросил Розен, – пришлите ко мне адъютанта!

Когда Вяземский и Адельберг ушли, Розен в ожидании адъютанта Щербакова снова подошёл к окну. Уже смеркалось, погода стояла и без того мрачная, и серый воздух сгущался. Несколько окон в домах напротив осветились, но ещё не отбрасывали светлых пятен на снегу, по улице проходили редкие прохожие.

«Да, – думал полковник, – как там мои мальчики? Нас, Розенов, осталось всего трое. – Он вспомнил похороны жены, в такую же вот погоду семь лет назад в Симбирске, там стоял полк, и мальчики учились в кадетском корпусе. Им с супругой хотелось внуков, они о них мечтали: – А ведь Константин уже мог бы и жениться, если бы не служба и не война, но кто же ему, поручику, это позволит, ему ещё до срока три года!»

В зале темнело быстро, быстрее, чем на улице. Розен смотрел в окно, и вдруг его внимание привлёк всадник, это был унтер-офицер № 2-го эскадрона. Он его узнал – это был Четвертаков.

«Надо подписать на него представление и послать в дивизию!»

Четвертаков скакал галопом, из-под копыт летел снег, сам Четвертаков сидел чёртом, прямо, высоко подняв голову, правя левой рукой и держа правую с плёткой на отлёте. Когда он подъехал под светившееся окно в доме напротив, Розен увидел, что на груди Четвертакова блеснула медаль.

* * *

В утренних сумерках на запасных путях станции Белосток разгружались № 1, № 2, № 3-й эскадроны и команда связи. Восемь офицеров молча наблюдали за разгрузкой. Розен обратился к фон Мекку и командиру № 3-го эскадрона ротмистру Дроку:

– Господа, проследите, а мы с подполковником поедем к военному коменданту, может, там пришли какие-то указания? Надеюсь, к чаю вернёмся!

К Розену подошёл Курашвили:

– Господин полковник, разрешите, я пока гляну санитарные эшелоны? Возможно, рядом кто-нибудь стоит!..

– Идите, голубчик, да долго не задерживайтесь, чтобы не отстать ненароком.

Курашвили поклонился. Через площадку ближнего вагона стоявшего рядом пустого эшелона он перешёл на другую сторону. На следующих путях тоже стоял эшелон, мёртвый и пустой, Курашвили таким же образом миновал его; железнодорожный узел Белосток был большой, и путей было много. На четвёртых или пятых путях он увидел санитарный поезд, паровоз пускал пары, а рядом со вторым вагоном Курашвили увидел двух военных чиновников. Он направился к ним, представился, они тоже представились, это были комендант и старший врач санитарного поезда № 1 гродненского крепостного лазарета. Поезд стоял в ожидании отправки, и они стали разговаривать: они прибыли час назад забрать раненых из 10-й армии.

– Пекло, коллега! – сказал комендант. – В десятой-то… оттуда везём… жмёт германец!

– Много обмороженных и с потерей крови, – добавил главный врач.

Курашвили слушал, курил, комендант смотрел в сторону паровоза, он ждал отправки, главный врач стоял спиной к вагонам, на вагонных подножках курили санитары и раненые. В какой-то момент Курашвили увидел, что санитары и раненые зашевелились, стали оглядываться и сторониться, они раздвинулись, и на площадку вагона вышла сестра милосердия. Один санитар спрыгнул и подал ей руку, сестра сошла на землю и решительными шагами пошла в их сторону. Курашвили смотрел на сестру и не мог пошевелиться. Это была…

Худощавый комендант увидел её и поджал губы, крепыш лет пятидесяти, главный врач обернулся и стал чертыхаться:

– Принесло на мою голову, ведь не хотел соглашаться! – Он бросил папиросу под ноги и стал затаптывать. – И не соглашусь!

Сестра подошла, кивнула всем, взяла главного врача под локоть и отвела на несколько шагов. Комендант тоже бросил папиросу, Курашвили о своей забыл…

Комендант промолвил:

– Всем хороша, да только… – Он не успел договорить, часто раздались три свистка, паровоз дал гудок, и эшелон задрожал. Шептавшиеся сестра и главный врач махнули друг на друга руками, и сестра с недовольным лицом пошла к вагону, откуда с площадки ей уже призывно махали и – Курашвили это отчётливо увидел – радостно улыбались раненые и санитары. Они протянули ей руки, и сестра исчезла в тамбуре.

Главный врач, проходя мимо Курашвили, в сердцах высказался:

– Обещался её матушке, моей сестрице, присматривать, и с неё взяли обещание не своевольничать, так, представляете, рвётся в полковые санитарки, прямо как сноровистая лошадь постромки рвёт, говорит, что вот, мол, разгружается полк, так она готова прямо в этот полк… Приедем в Гродну, спишу, от греха подальше!

Когда сестра проходила мимо Курашвили, она мельком глянула на него и неожиданно сунула ему в руки какую-то книжицу, но Курашвили о книжице тут же и забыл. Только что он лицом к лицу столкнулся с Татьяной Ивановной Сиротиной, девочкой, девушкой-гимназисткой из соседнего с ним дома, что во дворе доходного дома лесопромышленника Белкина.

Только через секунду Курашвили осознал, что произошло. Он побежал за Татьяной Ивановной, но поезд уже тронулся и разгонялся, санитары с подножек удивлённо смотрели на Курашвили и ничего не делали, тогда Курашвили остановился и стал заглядывать в окна проходившего перед его глазами вагона, но в окнах никого не было.

Ошеломлённый Курашвили проводил взглядом санитарный поезд, кругом стало пусто, и он тем же путём вернулся обратно, только эшелон, на котором он приехал, уже ушёл. Он стал осматриваться. Железная дорога проходила к западу от Белостока, а западнее железнодорожных путей простиралось широкое поле с куртинами высоких кустов. Эскадроны уже перешли на это поле, и он увидел авангард своей медицинской части: две повозки с красными крестами на брезентах – фуру и двуколку. Надо было идти, но вместо этого хотелось сесть где-нибудь на пне и всё обдумать. И закурить. Он пощупал на груди шинель, там во внутреннем кармане лежали его письма.

«Вот это да! Вот это да!» – вращалось в его голове по кругу.

Это «Вот это да!» возникло в тот момент, когда он остановился перед уходящим уже санитарным поездом. В сознании всё смешалось: он то видел, как Татьяна Ивановна идёт мимо него к главному врачу гродненского санитарного поезда, оказавшемуся её дядькой; то он видел, как она переходит через ставший родным Малый Кисловский переулок на противоположную сторону к Никитской. Видел по-разному: по Малому Кисловскому он не мог разобрать, во что она была одета и даже что это было, зима или лето. Он видел только её лёгкую изящную фигуру, а тут! А тут она шла прямо на него. Тут она была ещё более изящная, совсем близко, в белой, скрёпленной под подбородком головной накидке, длинной, почти до локтей; в наброшенном на плечи пальто, под которым белел передник. Она была похожа на монашенку, светлую, с крестиком – вышитым красными нитками на груди.

Сесть было негде, не торчал ни один пень. Курашвили остановился и увидел, что рядом с повозками возятся фигуры, одна фигура распрямилась во весь рост и посмотрела в его сторону. Это был Клешня. Теперь, даже если бы пень появился, сесть уже было бы нельзя. Он одёрнул шинель и нащупал что-то в кармане и вспомнил, что это книжка, сунутая ему в руки донельзя рассерженной на своего дядьку Татьяной Ивановной. Он её такой ещё не видел, а она его не узнала.