Стоял Захар Чичин и со свечой в церкви, куда солдат согнали на Рождество. Они грудились у освещенного алтаря, жались к деревянным стенам, помещение тесное — не продохнуть. Запах сапог и пропотевших шинелей смешивался с запахом ладана, теплом оплывавших свечей. Осторожно переминаясь, солдаты косились на темневшие по сторонам лики угодников, задирая голову к потолку, глядели на сидевшего посреди облаков Спасителя, благословлявшего их сведенными перстами. «Кто за други свои живот положил, тот душу сберег», — размахивая кадилом, гудел молодой, конопатый батюшка. «Не бояться, не беречься, не ныть», — по-своему понял Захар Чичин. Из армии он вынес отношение к жизни как к чему-то временному, данному в долг, и человеку не принадлежащему, и был готов с ней расстаться в любое мгновенье.

За неделю до «дембеля» его с сержантом послали в разведку. Их засекли в чахлом кустарнике, открыв пальбу, прижали к реке. Они отстреливались до последнего, но их обложили крепко, к тому же сержанта ранило. Выжить! Выжить любой ценой! И когда Захар Чичин заметил в кустах утлый одноместный челнок, прыгавший на волнах — течение было сильным даже у берега, — он не колебался.

— Давай, сосунок, не тяни, — прохрипел сержант, увидев направленное дуло.

— Не могу, отвернись…

Грохнул выстрел, и Захар Чичин, оттолкнувшись шестом, вырулил на быстрину. В части Захар Чичин сказал, что сержанта подстрелили горцы, а он, добравшись вплавь до камышей, просидел там, пока не стемнело. Про челнок, который он отпустил по течению, Захар Чичин умолчал. Придуманная впопыхах история выглядела неубедительно, и, когда подозрения взяли верх, его судили. То, что пуля у сержанта вошла в затылок, уликой не сочли. «Кто выжил, тот свое и докажет, — твердил про себя Захар Чичин. — Виноваты мертвые, а живые всегда правы». Но когда ему предъявили обвинение в том, что он бросил командира, у него не выдержали нервы.

— Слышь, браток, — как-то вечером подозвал он сменившегося караульного. — Дай закурить, сил нет, хочется.

— Не положено.

— А трупы в лесу зарывать? Без документов?

Караульный смутился. Он был «черпак», первого года службы, и в него вбили страх перед «дембелями».

Звякнул замок, дверь со скрежетом отворилось. Захар Чичин прежде сунул в зубы сигарету, прикурил, держа огонек в ладонях, а потом выбросил спичку, этим же движением вырубив караульного. Он ударил его по шее ребром ладони, и тот, схватившись за горло, медленно осел с лицом обиженного ребенка. Мгновенье он застыл на корточках — Чичин свалил его кулаком на холодный земляной пол. Движения Чичина были расчетливы, как и его мысли. Он не спеша докурил сигарету, потом взял следующую. Он ждал. Припав ухом к земле, слушал шаги в коридоре, наконец, из караульного помещения донеслись приглушенные голоса — там по обыкновению, сменившись у камер, сели играть в карты. Обыскав отключившегося охранника, Чичин прихватил его оружие и прополз по коридору мимо решетчатых окон, двери в «караулку», пластаясь по стенам, тенью выскользнул в сгустившийся сумрак. С месяц шлялся по горам, где устраивать погоню значило проводить войсковую операцию, правильно рассчитав, что на него махнут рукой. Питался ягодами, дождевыми червями и мелкими грызунами, которых, опасаясь разводить костер, ел сырыми. Все люди были для него врагами, а встречи с горцами он боялся больше, чем с армейскими патрулями. Плена бы он не выдержал, решив, что лучше застрелится, чем станет терпеть издевательства в глубокой, земляной яме. Ночами Чичин пробивался козьими тропами к «железке», а днем отсыпался в волчьих норах, которые забрасывал валежником. На станции, в сотне километров от места своего заключения, он оглушил в туалете какого-то пассажира, ударив рукоятью пистолета, вытащив у него билет, запрыгнул в поезд. Он трижды менял направления своего следования, за это время он страшно осунулся, у него отросла борода, сделав его неузнаваемым. Он посчитал, что все худшее уже позади, когда его поймали, сняв с поезда в двух шагах от родного города, куда он добирался. Его узнал однополчанин, отслуживший с ним срок и теперь демобилизовавшийся.

— Не выдавай, — просил его Чичин. — Два года же корешились.

— Корешей не сдают, — кивнул тот и его глаза сузились. — А вот ту гниду, которая нашего сержанта завалила — с удовольствием.

Чичина взяли и судили уже за дезертирство.

Тюрьма, где он находился под следствием, была в соседнем городке. В забитых до отказа камерах спать приходилось по очереди, деля одну шконку, а правили блатные.

— Я еще не выспался, а будешь мешать, прирежу, — показал ему заточку синий от наколок сокамерник. Плюнув на ладонь, Захар Чичин смешал со слюной хлебный мякиш, не спеша залепил дверной «глазок», и, обернувшись, произнес всего одно слово:

— Попробуй.

Он стоял с опущенными руками, и в его взгляде читалось презрительное равнодушие.

— А ты наш, — оскалился блатной, блеснув золотой фиксой. — Тебе тоже жизнь опротивела.

Среди заключенных свирепствовал туберкулез, сухой кашель не стихал ни днем, ни ночью, но к нему привыкли, как к стучавшему за окном дождю. На последнем этаже помещался тюремный лазарет, откуда каждый день на шерстяных нитках из расплетенных носок спускали «малявы»: «Помяните раба Божьего такого-то!» Захар Чичин забывал имя, едва записку прочитывали. Однако иногда вспоминал раннюю юность — городской парк, горький запах миндаля, чувствовавшийся к вечеру особенно остро, молоденькую девушку с родинкой на щеке, которая, сев после танцев на лавочку, губами достала его первое семя, пока он замер, не видя ничего вокруг. Где она? Что с ней стало? Но Захар Чичин не давал хода этим мыслям. «Было и прошло, — повторял он. — Забыто-забито, быльем поросло». Он относился к прошедшему, будто к увиденному во сне. А кто после пробуждения ищет встречи с его персонажами?

В интернетовской группе он посоветовал Модесту Одинарову застрелиться, если болезнь окажется смертельной, а в тюрьме твердо решил размозжить голову о стену, если подхватит туберкулез. Но все обошлось, не считая двух лет колонии, которые он получил за дезертирство из армии. За колючей проволокой он научился держать ложку за голенищем, по-цыгански прятать бритву во рту, а зубы чистить пальцем, выдавливая на него пасту.

«В литературном мире, как на зоне, друг друга знают в лицо, — кокетничал в группе «Иннокентий Скородум». — Но в отличие от зоны исповедуют стиль легкой необязательности»

«Что он знает про зону?» — подумал Захар Чичин. Ему хотелось описать свои жестокие, серые дни, когда наряд на кухню считался праздником, выделяясь среди будней, как воскресенье на неделе. Но кто это поймет? Жалкий писатель? И он сдержался.

На зоне Захар Чичин был смел и пользовался авторитетом. Он жил по понятиям и не любил беспредел. Зато и своего не упускал. Для него в жизни все было ясно, потому что не было времени ее осознать, дав волю сомнениям. Жизнь для него мчалась, как поезд, а он сопровождал ее кондуктором, не задававшим вопросом, ни куда она движется, ни кто у нее машинист. И все же, ломая кости на жесткой деревянной шконке, он иногда задумывался, как устроен мир, для чего в него пришел, и почему должен будет уйти. «Все знают, как выживать, — чесал он лоб с наметившимися залысинами, — а как жить — никто не знает». «Слышь, браток, — толкал он в бок храпевшего соседа. — Может, мы и наяву только спим?» Он знал что безмерно уставший за день сосед не проснется, но ему хотелось высказаться. К тому же его раздражал этот животный храп, вызывавший черную зависть, ему хотелось вторгнуться в чужие сны, разрушить их, как кто-то посторонний ломает сон его жизни, он повторял свой вопрос до тех пор, пока не слышал в ответ уже тихое сопенье, под которое засыпал. А потом наступало утро с окриками охранников, грызней за кусок мыла и очередью в уборную. Окуная в свой дежурный распорядок, оно требовало действия, прогоняя отвлеченные мысли, как ночной туман, и представляя жизнь вечным кораблекрушением, когда надо успеть забраться в спасательную шлюпку, чтобы не утонуть на глазах у насмешливых счастливцев, занявших твое место.