«Назовем угол YCB, к которому прикреплен рей, углом установки парусов и обозначим его буквой b. Он является дополнением до 90° угла DCI. Теперь CI: ID = rad: tan DCI = I: tan DCI = I: cotan b. Поэтому мы окончательно имеем I: cotan b = A1: В1: tan 2x, A1: cotan b = B'angent 2, a tan 1x = A/B cot. Это уравнение, очевидно, подтверждает отношение между углом установки парусов и дрейфом…»

— Это же совершенно ясно, не так ли, голубчик Джеки? — с надеждой в голосе говорила довольно рослая молодая женщина, склонившаяся над ним (он помнил себя маленьким крепышом лет двенадцати, над которым парила вполне созревшая Куини).

— Вовсе нет, Куини, — отвечал мальчуган. — По правде говоря, ничего не ясно.

— Что же, — отозвалась она с бесконечным терпением. — Постарайся запомнить, что такое котангенс, и давай начнем сначала. Представим себе, что судно — это продолговатая коробка…

В самом начале своего капитанства Джек Обри и «Софи» считал продолговатой коробкой. Он не успел оценить ее как следует, но две-три главные вещи сомнений не вызывали. Во-первых, парусное вооружение у нее было недостаточным. Судно могло идти под острым углом к ветру, но в таком случае его сносило. Во-вторых, у его предшественника был совершенно другой характер. В-третьих, экипаж «Софи» стал походить на своего прежнего капитана — доброго, толкового, спокойного, покладистого командира, который никогда не лез на рожон, хотя и проявлял смелость, когда нужно, но на пирата не походил.

— Если бы дисциплину сочетать с отвагой пирата, — проговорил Джек Обри, — то на океане царили бы мир и покой.

И он тотчас переключился на такие обыденные вещи, как призовые деньги, которые можно было бы получить, добившись хотя бы относительного мира и покоя.

— И этот отвратительный грота-рей, — продолжал он. — Клянусь Господом, я сумею установить пару двенадцатифунтовых погонных пушек. Правда, выдержат ли нагрузку бимсы? Как бы то ни было, эта коробка должна чуть больше походить на боевой корабль, настоящее военное судно.

Пока он размышлял таким образом, в его низенькой каюте посветлело. Под кормой «Софи» прошел нагруженный тунцом бот, откуда доносились хриплые голоса рыбаков. Почти в то же самое время из-за форта Святого Филиппа выпрыгнуло солнце — выпрыгнуло в буквальном смысле, — похожее на сплющенный лимон в утренней дымке, с видимым усилием оторвав от линии горизонта свою нижнюю часть. Не прошло и минуты, как серого полумрака, царившего в каюте, словно не бывало: на подволоке отражались отблески волн. Один луч, отраженный от неподвижной поверхности далекой набережной, ворвался в окна каюты и осветил мундир и сверкающий эполет Джека. Солнце переменило и его мысли, превратив хмурое выражение лица в улыбку, и он тотчас соскочил с койки.

* * *

До доктора Мэтьюрина солнце добралось десятью минутами раньше, потому что его «каюта» была расположена гораздо выше. Он заворочался и отвернулся от его лучей, так как тоже провел тревожную ночь. Но от яркого света никуда не деться. Он открыл глаза и огляделся в полном недоумении. Минуту назад он был в Ирландии и чувствовал себя очень счастливым, в тепле и уюте, в обществе молодой девушки, взявшей его под руку. Поэтому, проснувшись, он не мог понять, где находится. Он до сих пор ощущал прикосновение девичьей руки, даже запах ее духов и машинально коснулся смятых листьев dianthus perfragrans. Запах стал совсем другим — это был аромат цветка, и только, а прикосновение призрака — твердое пожатие пальцев — исчезло. На лице его появилось несчастное выражение, глаза затуманились. Он был чрезвычайно привязан к девушке, которая олицетворяла то время…

Доктор Мэтьюрин был не готов к такому удару, перед которым не устояла броня его скепсиса, и в течение нескольких минут он сидел щурясь на солнце, с трудом унимая душевную боль.

— Господи, — произнес он наконец. — Еще один день. — И с этими словами лицо его стало более умиротворенным.

Поднявшись, он стряхнул белую пыль со своих панталон, снял сюртук, выбил его. И страшно расстроился, увидев, что кусок мяса, который он захватил во время вчерашнего обеда, запачкал жиром платок и карман. «Удивительное дело, — думал он. — Расстраиваться из-за такого пустяка. И тем не менее я расстроен». Сев на что-то, он принялся было за кусок бараньей котлеты, но задумался о теории противораздражителей, разработанной Парацельсом, Карданом и Рейзом. Доктор сидел в разрушенной апсиде часовни св. Дамиана, расположенной на северной стороне бухты и возвышавшейся над Порт-Магоном. Внизу виднелся широкий, извилистый вход в гавань, а вдали простиралось море — всех оттенков синего цвета, рассекаемого полосами волн. Безупречное солнце, поднимавшееся со стороны Африки, только-только оторвалось от линии горизонта. В руинах доктор укрылся несколько дней назад, как только заметил, что домохозяин стал проявлять по отношению к нему признаки неучтивости. Стивен не стал дожидаться, пока тот устроит сцену: он слишком устал, чтобы выдержать нечто подобное.

Он заметил муравьев, тащивших крошки его хлеба. Tapinoma erraticum. Они двигались двумя встречными колоннами по его перевернутому парику, походившему на разоренное птичье гнездо, хотя некогда, в поместье Стивена, это был очень даже щегольской парик. Насекомые двигались торопливо, подняв свои брюшки, суетясь и сталкиваясь. Доктор наблюдал за беспокойными крохотными созданиями, а за ним в это время следила жаба. Их глаза встретились, и он улыбнулся. Это был великолепный экземпляр — фунта в два весом, с блестящими бурыми глазками. Как этому существу удалось выжить в такой местности — почти лишенной растительности, каменистой, опаленной солнцем, суровой и безжизненной, где укрытием служили лишь редкие груды бесцветных камней, несколько колючих кустов каперсника и ладанник, научного названия которого Стивен Мэтьюрин не знал? Особенно суровой местность выглядела из-за того, что зима 1799–1800 годов была необычно засушливой, дождей в марте не выпало и жара наступила очень рано. Он очень осторожно протянул палец и погладил жабу по горлу. Та слегка надулась, шевельнула сложенными крест-накрест лапками и стала невозмутимо разглядывать человека.

Солнце поднималось все выше и выше. Ночью было совсем не холодно, погода стояла теплая, ласковая. У хищных птиц, должно быть, где-то неподалеку гнездо: один из орлят парил в небе. В кустах, где доктор справлял нужду, лежала сброшенная змеей кожа, идеально сохранившая форму глазных отверстий.

— Как же мне отнестись к приглашению капитана Обри? — произнес вслух доктор Мэтьюрин, и голос его громко прозвучал в наполненной солнцем пустоте, которая особенно ощущалась здесь из-за того, что внизу кто-то жил и двигался, а тут ничто не тревожило покой похожих на разграфленные в клетку листы полей, сливавшихся вдали с бесформенными серовато-коричневыми холмами. — Кто знает, каково быть под его началом? И все же он был таким славным, общительным собутыльником. — Мэтьюрин улыбнулся, вспомнив их встречу. — Только стоит ли придавать значение тому, что он сказал?.. Обед был просто великолепен: четыре бутылки вина, может, даже пять. Но допускать, чтобы тебя оскорбляли, не следует.

Он обдумывал ситуацию, не рассчитывая на исполнение надежд, но в конце концов заключил, что если ему удастся привести в относительный порядок свой сюртук, — а пыль, похоже, можно из него выбить, во всяком случае, скрыть ее, — то он зайдет в госпиталь к мистеру Флори и поговорит с ним о правах и обязанностях судового врача. Вытряхнув муравьев из парика, он надел его и направился к дороге, окаймленной гладиолусами и стеблями более высоких растений. Однако, вспомнив некое злополучное имя, замедлил шаг. Как он мог забыть про это? Отчего, очнувшись ото сна, он тотчас не вспомнил имя Джеймса Диллона?