А ведь Татьяна говорила, что еще в двадцать лет меня надо было свезти в лес. Что это я навлекла на всех проклятье. Увы, речи ее были эффектны, но мало соответствовали правде, потому что имение не закладывают прихоти ради. Черт с ними, с крестьянскими байками. Крестьянские сплетни могут мне навредить куда больше.

— Ваша баба сама и сказала, — отозвался доктор с заминкой. Не знаю, то ли он прикинул, хватило бы у меня сил так избить Степаниду, то ли его поколебала моя уверенность. Я выдохнула и махнула рукой, что озадачило доктора еще больше.

— Я приказала ей находиться в доме, запретила видеться с мужем и намерена его в ближайшее время продать, — озвучила я свои планы. — В солдаты ли или, может, кому-то еще. Надеюсь, закон пока еще оставляет за мной как за помещицей право распоряжаться моим имуществом по моему собственному усмотрению.

Я говорила и поражалась, как легко и непринужденно вылетают из уст ужасные слова. Ужасные — при всем моем отношении к роду человеческому, не то чтобы я считала себя избранной и выше всех, но отдавала себе отчет, кто на что был способен, — при всем моем скептицизме к судьбам людей я признавала за ними право выбора. Даже право творить глупости — если они были никому, кроме них самих, не во вред.

А сейчас я держалась как некто, кому продать человека легче, чем кота или лошадь. Подумаешь.

— Она вас оговорила? — нахмурился доктор. Ты идиот или притворяешься, чуть не выпалила я и прикусила язык. — Дайте плетей, чтобы было неповадно.

Логика старых добрых времен. Забить крестьянина до смерти в наказание не считается деянием, за которое следует штраф?

— А с вами что прикажете делать? — равнодушно спросила я. — Вы неплохо разбираетесь в законах, скажите, что следует за вымогательство и шантаж?

Язык мне стоило придержать. Доктор непонимающе улыбнулся, и до меня вдруг дошло, что законодательство этого времени не знает, что это такое. Что-то нематериальное, недоказуемое, что лишний раз лучше просто не трогать, как банальную семейную ссору без рукоприкладства.

— Я всего лишь хотел вам помочь.

Благородное дворянство, опора престола; балы, разодетые дамы и красавцы-уланы. Бездельники, игроки, моты, подлецы, не знающие, чем заняться от скуки, и не задумывающиеся что-то в своей жизни поменять. Что-то мне намекало, что любой император с радостью бы ликвидировал их как класс, если бы не пекся так за наличие своего зада на троне.

— Благодарю вас. И больше я вас не задерживаю.

Доктор ушел. Я села на кровати, подобрала одеяло и думала. Что мне делать? У меня еще мало сил, но на несложные хозяйственные дела меня хватит. Нужно встать, умыться, одеться и посмотреть, как идут дела с продуктами и переписью имущества и одежды.

Посидев еще немного, я спустила ноги с кровати, умылась из кувшина, стоявшего у небольшого фарфорового тазика, расчесала и заплела волосы в обычную девичью косу. Потом открыла шкаф с рассохшимися дверцами — он приютился в нише, вчера, когда я только вошла, я его и не замечала, пока Авдотья не вытащила халат. Нечто похожее на халат — а скорее, утреннее платье, хотя был уже день давно — я вытащила и сейчас. Надеть платье оказалось легче легкого, ткань приятно ложилась к телу, пусть и была заштопана в нескольких местах.

Есть я не то что не хотела — не могла, и поэтому вышла из комнаты, дав себе слово сделать хотя бы половину из того, что наметила.

Первым делом я отправилась смотреть, как крестьяне переносят еду. Две женщины, мне совсем незнакомые, под руководством Анны работали споро, и нареканий у меня не возникло. Из чего я сделала вывод: крестьяне намного лучше господ знают, как обращаться с припасами. Я полагала, слухи о том, что я планирую сделать и кого как кормить, уже разошлись, и бабы старались на совесть: есть потом самим. К моей радости, порченых продуктов было немного, и Анна, когда я к ней подошла, даже пожаловалась, что этого не хватит до нового урожая для единственной нашей свиньи и порося.

— А ей бы, барышня, еще и кабанчика, свинке-то, — с видом не то заговорщика, не то свахи зашептала Анна. Я легко согласилась, заметив, что размножение свиней можно оставить в ведении Луки и не ставить меня в известность.

Мы пошли по комнатам смотреть, какие запасы уже разложили. Я указала, что всего слишком много, что часть испортится все равно, спросила, где то, что на продажу, и Анна запричитала, мол, не так поняла. Я ей ни на грош не поверила, но простила. Трудно отказываться от того, что вот же, лежит перед глазами. Но необходимо.

Анна объясняла, чего и сколько она готовит, какие продукты ей для этого нужны, я кивала и указывала невесть откуда взявшемуся Кузьме класть в корзины излишки. Излишков было много, корзины только две. Кузьма молчал, вздыхал, но возражать не смел. То ли он был глупее всех прочих, то ли наоборот.

Убедившись, что с припасами пока все идет как должно и есть вероятность, что так и закончится, я отправилась искать Авдотью. Кузьма, который пришел, как оказалось, ко мне, остановил меня и показал в сторону зала. Меня там кто-то ждал, и несмотря на то, что вид у меня был, наверное, неподобающий жутко, я наплевала в который раз на этикет и направилась туда.

Ждал меня тощий пожилой человек, на вид форменный прощелыга, но я была далека от скоропалительных выводов. Гостем оказался приказчик моего кредитора — графа Александровского, и явился он предъявить мне счет за загубленную лошадь. Я отметила, что видом моим он шокирован не был.

— Передайте графу, что я с ним поговорю завтра или послезавтра, — сказала я. — Сейчас мне неможется. У меня есть к нему несколько дел, так обсудим.

Приказчик и это спокойно съел, чем явно расположил меня к себе. Я после этого разговора почему-то испытала голод, пошла к себе в комнату, поела немного каши, а затем спросила, где отыскать Авдотью.

Она нашлась на заднем дворе, или, точнее, хозяйственном. Ее окружали несколько сундуков, из них несло горьким и кислым, просто столб этой вони стоял, но, подойдя ближе, я увидела, что воняет не содержимое, а то, что призвано сохранить его от порчи. Аналоги нашей полыни и прочих трав, и здесь они наверняка были куда результативнее: вынести подобный запах не могло долго ни единое живое существо. Как Авдотья перетряхивала мои пожитки, для меня осталось загадкой. Я даже закашлялась.

— Вот, барышня, — обвела рукой Авдотья мое богатство. — Все, что ваше старое да в сундуках с прошлых лет хранится. Но шубы-то еще добрые, как продавать их?

…Похоже, что о девице Нелидовой я думала лучше, чем она того заслуживала.

Любовь Одинокова, в паспорте Юлия Шварц, была моим первым крупным успехом. Красивая, искусственно замотанная, со сценическим макияжем, которого как бы и нет, еще в середине двухтысячных, когда нюд был не в моде, исполнявшая песни о том, как сильная и независимая женщина хочет любви. Любовь Одинокова собирала такие залы, на которые я не могла и надеяться.