По рекомендации того же раввина Арье получил направление в ешиву маленького городка в центре пустыни Негев. Там была сильная религиозная община, хорошие учителя Торы, хорошие школы для детей и… и все.

День за днем, выходя на улицу, Рада видела в просветах между домами пустыню справа, слева, сзади и перед собой. Из любой точки, из каждого окошка видна была пустыня. Пустошь, если дословно переводить с иврита. Пустое пространство, линия горизонта между землей и небом.

От этой пустоты, от горячего сухого воздуха она задыхалась и чувствовала, что сама высыхает изнутри. Высыхают ее мысли, память, эмоции, испаряются жизненная энергия и молодость. Жаркий ветер выдувает из сознания последние желания и мечты…

Целыми днями она сидела одна дома. Работы в этом городке, чье название напоминало разруху, не было совершенно. Дети ходили в школу и садик, где их на пожертвования американских хаббадников учили, кормили и развлекали до самого вечера. Арье по обыкновению торчал в ешиве, постигая глубины еврейской мудрости. Он задумал стать раввином, и смотреть по сторонам, на пустыню ему было просто некогда. Смотреть на Раду он тоже не находил времени, да и ей уже было все равно. Они перестали быть друзьями, и вдруг вместе с дружбой ушла и любовь. А может, ее и не было никогда? Просто жили два хороших человека, которые что-то делали вместе и делали с удовольствием: рожали детей, строили планы, разговаривали, ложились в постель. Теперь совместное времяпровождение было регламентировано строгими правилами семейной чистоты, их интимная жизнь превратилась в ритуал, да и не интимная мало чем от нее отличалась. Стирка, уборка, магазин, плита, суббота…

Помимо всего прочего, Рада втихомолку переживала кризис веры. В голове у нее безостановочно крутилась фраза, сказанная когда-то юношей из Кунцева, стопроцентным славянином, который невесть зачем решил приобщиться к еврейству и усердно учил Тору наперегонки с бородатыми очкастыми физиками. «Богу это не нужно», вот как он говорил. Евреем ему, кажется, стать так и не удалось — он был слишком порывист и независим в суждениях и откололся от ешивы вскоре после отъезда Черняховских. Этот золотоволосый нахал (к тому же, кажется, бывший фарцовщик) стал для тридцатилетней Рады… Впрочем, свой тайный грех она давно отмолила. Но кое в чем этот несостоявшийся еврей был прав.

Еще в Москве, читая распечатанные лекции кунцевского светила, молодого рава Йосефа, тоже из бывших ядерщиков, она ловила себя на мысли, что сногсшибательные завороты этих лекций пробирают ее так же, если не сильнее, чем сами тексты Священного писания. Точнее сказать, тексты начинали играть куда ярче, когда их тончайшие грани шлифовал и расшифровывал блестящий Йосеф. Это свое открытие она держала при себе и даже сформулировать боялась, ибо добавлять что-то к Торе — большой грех, в котором она никак не смела упрекнуть заслуженного раввина. Но сейчас, вспоминая потрепанные распечатки лекций и свой восторг, она отчетливо понимала: такой умница, как Йосеф, живи он две тысячи лет назад, мог бы сам написать Тору. А кто сказал, что в те времена в еврейском народе не было умных людей? Значит, как ни кощунственно это звучит, Тора могла быть создана человеком, а не Богом…

Для сомнений был еще один повод. В Иерусалиме Рада как-то получила заказ на перевод статьи какого-то англоязычного еврейского мыслителя. Переводя, она чуть-чуть, самую малость схулиганила, кое-где придав тексту дотошного автора блеск и логику, которых в нем не было и в помине и которые Рада позаимствовала у Йосефа. Конечно, получилось куда бледнее, чем кунцевские лекции. Но в глубине сознания родилась не столько хвастливая, сколько крамольная мысль: а ведь и я могу!..

Я могу — но вместо этого драю плиту, выпекаю халы и тщательно выполняю кем-то придуманные умные законы. А вдруг Богу это не нужно? Зря, что ли, он дал мне голову, чтобы думать, и какие-никакие способности…

Каждый день Рада смотрела из окна на вспухающий малиновым закатом горизонт и впадала в тяжелую депрессию. Жизнь, не осмысленная верой, лишенная любви к вечно занятому и задумчивому мужу, становилась невыносимой. Ей хотелось в Иерусалим, к его фонтанам, зелени, белым камням и шуму людных улиц, еще более милых сердцу от того, что на них тебя подстерегает смерть. Ей хотелось уже куда-нибудь, лишь бы отсюда. В конце концов она не выдержала.

Справедливый еврейский закон разрешает развод. Но в этом случае Рада могла потерять Юлю, Витю и Ромку. Тут уже вступал в силу закон государства, по которому отец обладал преимущественным правом выбора для детей образования и образа жизни. Если женщина решила уйти из религии — это ее дело. Но дети, выросшие в религиозной семье, по решению раввинского суда почти наверняка останутся с отцом.

Раду выручила московская подруга, незнаменитая, но уважаемая в узком кругу поэтесса. Навестив Раду в ее срединной пустоши, она ужаснулась и положила все силы на то, чтобы вызволить ее из этого серого кошмара. Какой Иерусалим, какие фонтаны?! В Москву, в Москву!

Развод был тяжелым, но быстрым, поскольку Рада отказалась от всех имущественных претензий. Она и не могла их предъявлять, будучи инициатором разводного процесса.

Увезти детей за границу, где израильские законы не действуют, было бы для нее выходом, но осуществить вывоз на практике оказалось непросто. Разведенный отец легко мог закрыть детям выезд из страны, тем более что общественное мнение города-посреди-пустыни требовало любой ценой оставить малюток в русле еврейского воспитания и не отдавать свихнувшейся матери. От этого варианта Раду спас Ленькин пофигизм. Точнее сказать, он просто испугался, представив, что останется один с тремя малявками и больше не сможет посвящать учению двадцать четыре часа в сутки.

Вначале Рада и сама сомневалась, тащить ли детей на голое место. Она планировала съездить, осмотреться, устроиться, а Юлю, Витю и Рому, которые в Израиле стали соответственно Юдит, Авигдором и Реувеном, забрать позже. То же самое советовала бездетная богемная подруга, обещавшая выделить Раде комнату в своей квартире. Но только ей одной, а не всему табору, потому что среди детского писка абсолютно невозможно заниматься творчеством.

В Иерусалимском раввинате, оформляя разводные документы, Рада столкнулась с тем самым раввином, который несколько лет назад делал им еврейскую свадьбу, а потом благословлял на отъезд в город-посреди-пустыни.

— Черняховски! — воскликнул рав Моше, произнося ее фамилию на израильский манер. — А вы что здесь делаете?

Рада хотела ретироваться, тем более что одета она была совсем не для общения с раввинами. В родном городе ее джинсы и футболка вызывали осуждающие взгляды засупоненных в чулки и тугие косынки матрон, а полуголые иерусалимцы смотрели на нее как на сумасшедшую: стояла тридцатитрехградусная жара, и все ходили в шортах и майках.

Но рав Моше оказался человеком широких взглядов. Он привел ее в свой кабинет, невзирая на нескромные джинсы, выслушал всю невразумительную историю и сказал, что уже перед свадьбой понял — они с Арье не подходят друг другу. Ей нужен человек более живой и энергичный. В Москву? Ну что ж, пусть она постарается найти себе такого в Москве, там еще остались евреи. Что касается детей…