В начале XX столетия в результате смены властей Лида превратилась в шумный промышленный центр; причем еврейская община играла далеко не последнюю роль в развитии частной инициативы и предпринимательства. На каучуковой фабрике, основанной в конце 1920-х братьями Кушелевичами, была занята тысяча рабочих, а два пивоваренных завода — один принадлежал Пупко, другой Папьермейстеру — были известны повсюду в довоенной Польше. Что касается духовной жизни, то в одном квартале города было сосредоточено несколько синагог, в том числе ортодоксальная, украшенная фресками известного местного художника, — она считалась самой красивой. Здесь жил раввин Исаак Яков Райнес. Он был одним из первых духовных лиц, приветствовавших сионизм, а также основателем движения «Мицрахи». После смерти рабби Райнеса в 1918 году главным раввином города стал его сын Аарон Рабинович. Он продолжал служить и тогда, когда нацисты вошли в город.

Тувья прибыл в Лиду, как раз когда совершилась передача власти от военных нацистской гражданской администрации, возглавляемой окружным комиссаром Германом Ганвегом. Окружной комиссар, член национал-социалистической партии с 1928 года, питал явную слабость к русским мехам. Как и Вильгельм Трауб, Ганвег обрушил на евреев жесточайшие репрессии.

Еврейское население уже успело познакомиться с двумя помощниками-садистами Ганвега. Один был Леопольд Виндиш, двадцати девяти лет, — сухощавый, темно-русый убежденный нацист. Он присоединился к гитлерюгенду, когда ему было четырнадцать, а затем подался в штурмовики. Его довоенные начальники превозносили его как «преданного национал-социалиста», чьи «разносторонние таланты в культурных сферах позволяют ему командовать большими группами людей».

В качестве юденреферента Виндиш учредил мастерские, в которых еврейские ремесленники должны были обеспечивать немцев товарами для войны. Он даже предпринял попытку регистрации всех местных жителей евреев в специальном списке, где отмечались адрес и род занятий каждого. Но его ежедневная работа состояла главным образом в том, чтобы держать в страхе еврейское население. Он проводил расследования в отношении всех, кого считал противниками нацистского режима, и лично наблюдал за групповыми казнями.

Другим основным источником еврейских страданий был тридцатичетырехлетний Рудольф Вернер — чиновник, ответственный за дела экономики и производства. Как и Виндиш, он с подросткового возраста был вовлечен в нацистскую политическую деятельность. Он проводил время, разъезжая на санях вокруг Лиды, вооруженный дробовиком и хлыстом, которыми он пользовался, чтобы измываться над евреями, занятыми на принудительных работах.

Но больше всего его запомнили по свирепой немецкой овчарке по кличке Доннер (Гром), которую он обучил нападать по команде «Доннер, фас еврея». Всякий раз, когда пес рвал в клочки одежду еврея или вцеплялся ему в ягодицы, Вернер разражался диким смехом. Один раз Вернер просто убил человека, который осмелился защищаться от нападения.

Явившись к родне жены, Тувья неожиданно обнаружил, что, несмотря на бесчинства, творившиеся в городе, семейство Тиктин не желает покидать город. Соню он даже не стал слушать: он просто приказал ей уходить вместе с ним. Но остальных родственников ему так и не удалось убедить сдвинуться с места. Муж сестры Сони, Альтер Тиктин, сказал, что не хочет, чтобы его жена Регина, дочь Лилка и пасынок Гриша подвергали себя такому риску. «Что толку пытаться быть умнее всех? — сказал он. — У нас нет другого выхода. В конце концов, здесь с нами тысячи евреев. Что случится со всеми, случится и с нами».

С тяжелым сердцем Тувья оставил их дом. Он попытался предупредить других евреев о том, что — он предвидел это — ожидало их в будущем. Он поговорил с членами семьи Бедзов, которых знал много лет, и сказал им, что лучше даже прожить зиму в лесу, чем под нацистскими монстрами. Но они не были готовы последовать за ним. Равно как и несколько торговцев, с которыми он тоже разговаривал. «Ты думаешь, они не смогут найти нас в лесу?» — спросил один из них.

Безусловно, решение бежать было во всех отношениях нелегким. Немногие знали местность так, как Тувья, и немногие могли, как он, во избежание подозрений со стороны крестьян выдать себя за поляка или белоруса. «Убежать всегда можно, было бы желание, — сказал один человек. — Но зимой мы замерзнем в лесу до смерти. И нет никакой гарантии, что люди будут пускать нас к себе в дом. Некоторые уже пытались бежать, а потом вернулись, потому что не знали, куда им идти». К тому же намерения нацистов еще не были в полной мере известны. В отличие от Новогрудка, Лида пока не испытала на себе массовые убийства. Быть может, их еще и помилуют.

На пути из гетто Тувью заметил прохожий, который громко окликнул его: «Бельский, Тувья, погоди минуту!» Но, чем громче кричал человек, тем быстрее шагал Тувья, пока он и его жена не выбрались за пределы города. Еще два километра на запад, и они оказались у дома одного знакомого поляка, который согласился их приютить. Соня начала работать швеей у него в хозяйстве, а Тувье поляк пригодился в другом отношении: у него он разжился бельгийским браунингом и четырьмя патронами.

«Теперь у меня есть оружие», — думал он. Оставалось сколотить отряд из тех, кто не побоится с оружием в руках выступить против нацистов. Тувья уже знал о партизанах в тылу у немцев. Поиски соратников привели его к старому знакомому Мише Родзецкому, белорусу по национальности, коммунисту, чьи родные на протяжении многих лет привозили зерно к ним на мельницы. Когда-то Родзецкий помог Тувье получить работу в Лиде. Тувья нашел его на хуторе, принадлежавшем одному их общему другу.

Тувья очень уважал Мишину рассудительность, и ему не терпелось услышать его мнение по поводу вооруженной борьбы. Миша полностью поддержал его идею. Но постепенно Тувья понял, что создавать объединенную группу, где есть евреи и неевреи, не стоит. Он заметил, что крестьяне, которые сердечно относятся к Мише, смотрят на него самого с презрением. И Тувья засомневался: как Миша и его товарищи поведут себя по отношению к нему в критической ситуации?

Как бы то ни было, они расстались друзьями, и Тувья отправился назад в Лиду. В лесу недалеко от реки он наткнулся на трех советских солдат, которые отстали от своих отрядов и с тех пор прятались от немцев. Вооруженные единственной винтовкой, эти трое стремились найти оружие. Тувья упомянул о своем браунинге и предложил объединиться. Солдатам этот план пришелся по вкусу. Но их истинные чувства по отношению к евреям проявились после того, как однажды вечером они выпили слишком много водки. Один из них накинулся на Тувью с ножом, крича что-то о его «жидовской морде». Тувья потянулся за своим браунингом, который, как он позже узнал, был незаряжен, и приставил его к виску пьяного.

Никто не пострадал, но Тувья вдруг с ошеломляющей ясностью осознал, что не может зависеть от подобных людей. «Если так ко мне относятся мои возможные соратники, — думал он, — то что ожидать от врагов?» Объединяться следовало только с теми, кому он мог доверять. Это означало одно: он должен был воссоединиться со своими братьями. Если он и добьется чего-нибудь, то только вместе с ними.

Тувья отправился в Станкевичи. Холодным вечером в конце февраля или начале марта 1942 года он шагал по лесной тропинке, когда его окликнули по имени. К немалому своему облегчению, он увидел, что это были Асаэль, Зусь и маленький Аарон. Они сидели в укрытии, когда вдруг заметили одинокого путника.