Спокойно, без эксцессов прошло и подписание присяги новой государыне 3 февраля. Высшие чиновники и генералы получали отдельные листы с присягой на верность Екатерине и, подписав, передавали в руки Светлейшему.

Императрица первыми своими шагами как бы внушала подданным, что править намерена «милостиво» и отнюдь не будет так крута и жестока, как ее покойный супруг. И это сразу же все почувствовали. Вздохнули с облегчением провинившиеся перед императором и законом вельможи и чиновники. Вероятно, стал спокойно спать генерал-майор Г.Чернышев, незадолго до кончины государя промешкавший с размещением армейских полков в Московской губернии. 3 января 1725 года он получил от больного царя письмо, написанное мало разборчивым почерком, но по содержанию ясное и недвусмысленное. В нем виден весь Петр. Начинается оно зловещими словами: «Я не ведаю, жив ты или умер, или позабыл должность свою…» – и кончается типичным для царя оборотом: «Сам ведаешь, чему достоин, понеже указы довольно знаешь, и, ежели к десятому февраля сюды… из Москвы не будешь, то сам погибели своей виновен будешь». 10 февраля Чернышеву ничто не угрожало: железная хватка внезапно разжалась, и Петр из своего золотого гроба уже не мог достать провинившегося генерала.

Да и вообще жизнь стала поспокойнее, повольготнее – неутомимый, жестокий, властный и неугомонный царь никому не давал расслабиться, понаслаждаться жизнью. Теперь, после смерти Петра, как заметил Н.И.Павленко, изучавший «Повседневные записки» времяпровождения Меншикова за 1725–1727 годы, светлейший – не в пример прежним временам – стал отправляться спать на час пораньше, а вставать утром на час попозже. Он мог теперь позволить себе вместо традиционных и утомительных при Петре поездок на верфь или в Сенат вздремнуть часок-другой в опочивальне, чтобы затем подолгу забавляться шахматами и картишками с секретарями или гостями.

«Показуя свою милость», Екатерина продолжила амнистии, которые объявил в последние часы своей жизни Петр, повелевший освободить по христианскому обычаю арестантов – должников, жуликов и воров. Екатерина выпустила на волю многих политических заключенных и ссыльных – жертв самодержавного гнева Петра. На свободу была отпущена проходившая по делу Виллима Монса статс-дама Екатерины Матрена Балк, был возвращен из новгородской ссылки и тепло принят императрицей бывший вице-канцлер П.Шафиров, освобождены малороссийский старшина Д.Апостол, Лизогуб и другие, попавшие в Тайную канцелярию за осуждение политики Петра, создавшего на Украине Малороссийскую коллегию и тем окончательно подавившего казачью вольницу. Как сообщал Ф.В.Берхгольц, 17 марта из ссылки было возвращено разом двести человек, сосланных за отказ присягать на верность «Уставу о наследии престола» 1722 года. Многих должников и взяточников, по чьим шеям плакали топор с веревкой, также великодушно помиловали до следующего прегрешения.

С другой стороны, Екатерина не отменила ни одного из незавершенных Петром начинаний. В феврале 1725 года из Петербурга отправился в свою знаменитую Первую Камчатскую экспедицию капитан-командор Витус Беринг, рассчитывавший найти (или, напротив, не обнаружить) пролив между Азией и Америкой, который так волновал неугомонного царя, мечтавшего добраться до вожделенной Индии через Северный морской путь. 21 мая был учрежден императрицей задуманный еще Петром орден Святого Александра Невского, а 15 августа первые российские академики, приглашенные из разных стран Европы, имели аудиенцию у Екатерины. Обращаясь к ней, профессор Я.Герман сказал: «Вы не только не допустили упасть его (то есть Петра. – Е.А.) предначертанию, но подвигли оное с равною энергиею и с шедростию, достойной могущественной в мире государыни».

Не произошло кардинальных перемен и во внешней политике. В первое же утро нового царствования иностранные послы были приняты вице-канцлером А.И.Остерманом, который заверил их в неизменности внешнеполитического курса России. То же подтвердила и Екатерина на первой же аудиенции иностранным послам, аккредитованным при русском дворе. И действительно, поначалу ничего не менялось: русские послы в европейских столицах получили подтверждения своих полномочий и петровских установок; никто не отменял петровских планов освоения новых колоний, и поэтому в Закаспии по-прежнему строился Екатеринополь – столица русских владений в Персии; 12 октября из Петербурга в Пекин отправился посол граф Савва Владиславич Рагузинский с разведывательно-дипломатической миссией. Осенью 1725 года русская армия огнем и мечом прошлась по Дагестану, уничтожив множество аулов и разрушив город Тарки. Как только сошел лед, из Кронштадта и Ревеля – двух основных баз русского флота в море вышли корабли Балтийского флота, закладывались и в присутствии императрицы спускались на воду новые корабли и фрегаты.

Словом, все шло, как раньше: с размахом, энергично, с твердой уверенностью в непоколебимости начал, заложенных Петром. Но все это было на поверхности жизни, а в глубине давно уже начались и все ускорялись сильные токи, которым было суждено вскоре вырваться на поверхность…

Как это часто бывает, единство победителей исчезло сразу же после победы. Да это и понятно – слишком разные люди объединились вокруг Екатерины в решающий момент. Не нужно было быть провидцем, чтобы предугадать, что после победы огромную силу получит светлейший князь Александр Данилович Меншиков – главная пружина заговора в пользу императрицы Екатерины, ее самый верный союзник. Так и произошло.

Меншиков в последние годы жизни Петра во многом потерял доверие императора и находился постоянно под следствием – особенно упорно преследовал его князь В.В.Долгорукий, начальник специальной следственной комиссии по делам Меншикова. Теперь, после смерти Петра, светлейший воспрянул духом и стал энергично наверстывать упущенное. Для начала он отправил губернатором в Ригу князя А.И.Репнина, став вместо него президентом Военной коллегии. Освободился он от душивших его следственных комиссий, начетов и штрафов. 19 сентября 1725 года был издан указ, согласно которому Меншикову простили штрафы по 1721 год «для (т. е. ради. – Е.А.) поминовения блаженной и вечнодостойной памяти Его императорского величества и для многолетнего здравия Ея императорского величества». Вряд ли Петр одобрил бы это повеление своей излишне доброй к «Данилычу» супруги. В декабре 1725 года дело Меншикова, которое было в производстве у князя Долгорукого, было окончательно закрыто. Добрался он наконец и до своего давнего обидчика – полковника и бывшего генерал-фискала Алексея Мякинина, позволившего себе вывести на чистую воду светлейшего с его огромными утайками ревизских душ от переписи. На Мякинина был подан донос, ему дали ход, и вскоре бывший генерал-фискал был приговорен к аркебузированию, то есть к расстрелу, замененному Сибирью, куда, кстати, он отправился – игрой судьбы и российской Фемиды – почти одновременно со своим гонителем – Меншиковым. Хлопотал Александр Данилович и о своих капиталистических интересах. 2 марта 1725 года – еще Петр не похоронен – светлейший уже подал императрице челобитную о предоставлении льгот для его стекольных заводов в Ямбурге. И просимые льготы, естественно, были получены.

Никакой двусмысленности в понимании отношений Екатерины и Меншикова быть не должно – их связывали прочные деловые интересы, и, безусловно, Меншиков был первейшим, влиятельнейшим советником императрицы. Без него она не могла бы править государством и поэтому, подавляемая настырностью светлейшего, подписывала все указы, которые он от нее требовал. Власть Меншикова над Екатериной была велика, но не беспредельна. Годы дружеской близости не могли уничтожить той колоссальной дистанции, которая существовала между императрицей и – пусть влиятельнейшим – ее подданным. И хотя в личном приказе караульному офицеру от 31 января, перечислявшем тех, кого можно пускать к императрице без предварительного доклада, Меншиков был упомянут первым, тем не менее он не мог запросто войти в спальню государыни и был вынужден порой часами сидеть в приемной, дожидаясь, пока Екатерина изволит проснуться после ночи, бурно проведенной с новыми друзьями, которые, как бабочки на свет, слетелись к доброй повелительнице Севера. Среди них выделялся пришедший на смену Виллиму Монсу, несчастному «сердечному другу» императрицы, Рейнгольд Густав Левенвольде – существо легкомысленное и в целом для власти Меншикова не опасное.