Возле ворот один из стражников остановил его, взялся рукой за поводья.

— Куда едешь, болван?

— В Нюрнберг, — ответил Герман, свешиваясь с седла.

Не отвергни и не оставь меня, Боже, Спаситель мой…

Стражник зевнул:

— Документы есть при себе?

Обнажи меч и прегради путь преследующим меня…

— Конечно, вот.

Господи, прошу тебя, Господи…

Не глядя в бумаги, стражник поковырял пальцем в носу. Нехотя шевельнул рукой:

— Проезжай.

Каменная арка ворот. Ивы, цепляющие корнями глинистый берег. Ослепительно-голубая лента реки.

Все закончилось. Все позади. Бамберг, собаки, обвинение в колдовстве. Дальше будет пыльная лесная дорога, и постоялый двор, где пахнет чесноком и опилками, и пиво в большой глиняной кружке, и беспробудный, полуобморочный сон. Сколько времени ему потребуется, чтобы забыть о том, что случилось за эти дни? И сможет ли он забыть?

Жарко. Мимо громыхают телеги, ветер пахнет навозом, дегтем, скошенной спелой травой.

Хлесткий окрик из-за спины:

— Стой!!

Герман вздрогнул. Ошибка. Без сомнения, это ошибка. Крик предназначается не ему. Наверное, какой-то бродяга попытался прошмыгнуть через створки ворот.

Шея как будто одеревенела. И все же он заставил себя обернуться. Несколько солдат бежали к нему со стороны караульной. На башне целился из ружья часовой.

Избавление или смерть.

Хейер пришпорил лошадь. В ту же секунду раздался выстрел. За ним другой, третий. Стреляли со стены, стреляли с крепостных башен. Две пули насквозь пробили тело Германа Хейера, вырвав багряные лоскуты из предплечья и шеи. Он упал наземь, и твердая, утоптанная земля крепко и зло ударила его по затылку.

Темнеет в глазах. Рубаха делается влажной, липнет к спине. Густая, как вишневая патока, кровь пропитывает сухую, зернистую землю.

Испуганный женский вскрик. Ругань солдат. Саднящий скрип застрявшего в стремени сапога.

Суровый голос командует:

— Прочь! Разойдись!

Небо, деревья и камни валятся в пустоту. Вслед за ними сорванным с тележной оси колесом летит город Бамберг. Переворачивается, тает в огромном голубом озере. Исчезают крепостные башни с острыми кровлями, похожими на колпаки сказочных гномов, и деревянные языки перекидных мостов, и флагштоки с развевающимися знаменами, и линии крыш — неровные, расходящиеся, словно рубцы на панцире черепахи.

Кто-то донес. Кто-то предал его. Кто-то донес… Кто-то предал…

Взявшись за руки, каменные гномы водят хоровод вокруг старинного франконского города, города епископов и королей. Впрочем, это уже и не город вовсе, а сверкающая разноцветными огнями гора. Нагромождение мрамора, яшмы, тусклых золотых слитков. Сокровищница, в которой гномы орудуют молотами и кирками, добывают несметные, немыслимые богатства. Рубиновое пламя — раскаленное, чистое. Тигриные искры топазов. Слезы горного хрусталя.

Отче наш, сущий на небесах… Прошу, даруй мне милость свою… Даруй мне быструю смерть…

Бамберг обратил свое лицо к небу. Улыбнулся, задумчиво вдохнул мягкий осенний воздух.

— Да он, кажется, мертвый.

— Все равно тащите его сюда!

Ветер лепит из облаков перламутровую раковину. Тонкие ивовые листья медленно плывут в прозрачной речной воде.

Время остановилось.

Двое слуг внесли в залу огромное блюдо, на котором вздыбил крылья зажаренный лебедь. Князь-епископ протянул руку, помедлил, а затем с хрустом сломал изогнутую птичью шею.

— Садись, угощайся, викарий, — пренебрежительно бросил он. — Вид у тебя такой, будто неделю ничего не ел. Вот ягнятина, потроха, пироги.

— Благодарю, ваше сиятельство, — чопорно поджав губы, ответил Фёрнер. — Но сегодня пятница, постный день.

— Так ты пост соблюдаешь? Зачем? Неужели в рай рассчитываешь попасть? Напрасно. Таким, как ты, Царствие Небесное точно не светит. Будешь поститься, не будешь — все одно в ад. Не знаю, в какой из кругов тебя определят, но точно далековато от входа.

Иоганн Георг хохотнул, закашлялся, стукнул себя кулаком по груди.

— Ладно, чушь. Зачем ты явился? Я ведь уже всех тебе утвердил. Что стряслось? Дыба пылится? Жаровни стынут?

— Вы распорядились подготовить отчет по делу Германа Хейера. Я собрал документы, которые…

— Не крути мне яйца, викарий! — вдруг рявкнул его сиятельство. — Ты и вправду думаешь, что мне интересны твои бумажки? У тебя целый полк мастеров; им только свистни, они и Новый Завет в полчаса перепишут. Убирай, к чертям, папку и говори своими словами. Как получилось, что этого — Хейера, да? — пристрелили у крепостных ворот?

— Капрал Блюмсфельд опознал его и распорядился открыть огонь.

— Нашпиговали свинцом, идиоты… А ведь достаточно было сломать негодяю нос и отвести в караульную.

Иоганн Георг бросил в рот кусок белого мяса и принялся жевать, не глядя на Фёрнера. У князя-епископа болели зубы, и во время еды он перекашивал на сторону рот, топорща серо-рыжую, словно испачканную пылью бороду. Прожевав до конца и сделав пару глотков из серебряной кружки, фон Дорнхайм спросил:

— Тебе известно, что его сестра замужем за нюрнбергским судьей?

— Не понимаю, какое это имеет значение, — сухо ответил викарий.

— Не понимаешь, значит, — недобро хмыкнул фон Дорнхайм. — Вот поэтому ты никогда не будешь сидеть на моем месте, Фридрих. А если б понимал, может, и дождался бы… Теперь слушай, как будут развиваться события: нюрнбергский магистрат, где все и так ненавидят меня лютой ненавистью, обратится с петицией к кайзеру. Напишет, что советник Хейер был убит безо всяких причин и что князь-епископ Бамберга, Иоганн Георг Фукс фон Дорнхайм, потворствует этому беззаконию. Поэтому я спрашиваю тебя, Фридрих: когда сюда явятся посланные кайзером офицеры, что мы им скажем? Судья утвердил арест Хейера?

— Разумеется. Вы же знаете, ваше сиятельство, мы всегда…

— Основание для ареста?

— Как и всегда: колдовство, участие в шабаше.

— Прекрасно. — Князь-епископ перекосил рот. — Какие имеются доказательства?

— Имя Хейера назвала Барбара Ройт. Сказала, что видела его во время сборища на горе Брокен.

— Что еще?

— Ваше сиятельство, предполагалось, что Хейер будет осмотрен на предмет дьявольских отметок на теле, допрошен, а затем признает вину. Но его, видимо, кто-то успел предупредить и…

— Срать я хотел на эти предположения!! — Пудовый кулак князя-епископа обрушился на буковую столешницу. От этого удара стоявшие на столе кубки, тарелки и блюда слегка подпрыгнули; маленький серебряный соусник завалился набок, и жирный ручеек соуса потек по белоснежной скатерти, обрываясь вязкими каплями на пол. — Значит, у тебя есть только слова полоумной бабки, которая к тому же не была приговорена, а испустила дух в подвале у твоих молодцов?!