Истина восторжествует. Она разгонит черные тучи и прольется на мир пылающим золотым огнем. В последнее время он все чаще видел перед глазами эту картину. Не во сне, наяву. Огромная площадь — наподобие мадридской Пласа-Майор[33], — со всех сторон окруженная домами в несколько этажей, с покатыми свинцовыми кровлями и стенами, выложенными розовым камнем. В дальнем конце площади — высокая башня с часами и вытянутым шпилем, острым, как наконечник копья. На площади бушует людское море, руки, плечи и туловища движутся бурыми волнами, любопытные головы всюду: на балконах и в окнах, на крышах, карнизах, на выступах печных труб. Мастеровые и слуги, живодеры и кузнецы, матроны с детьми и публичные девки, карлики, монахи, крестьяне, калеки на кривых костылях, чиновники магистрата с кислыми желтыми лицами, карманные воры, бродяги, которых ветер судьбы швыряет из города в город…

Посреди площади — свободное пространство, границы которого охраняет двойная цепь закованных в латы солдат: шестифутовые алебарды, шлемы с высоким гребнем, черно-золотые плащи наброшены поверх сияющих посеребренных кирас. Небо над площадью затянуто тучами. Страх, ожидание и надежда сияют в глазах людей, и откуда-то издалека ветер приносит на площадь величественные звуки органа.

Он, Фридрих Фёрнер, стоит на верхней площадке часовой башни и глядит вниз. Перед ним кипящее людское море и двойная цепь серебряной стражи и в самом центре, за сияющими латами солдат, — сложенный из сухих бревен огромный костер. Костер высотою в три человеческих роста, поднимающийся вверх уступ за уступом, как языческая пирамида. На вершине его корабельной мачтой вырастает гладкий сосновый столб.

И вот — пронзительный звук трубы, сухой, будоражащий треск барабанов. Новая цепь солдат надвое рассекает толпу, прокладывая широкий проход от края на середину, оттесняя зевак в стороны. По проходу ведут человека в ножных кандалах и с толстой свечой в правой руке. Его подводят к подножию костра, предназначенного для него одного, и доминиканский монах в черно-белом облачении своего ордена зачитывает длинный список его преступлений против Бога и церкви.

Толпа на площади умолкает, и в наступившей тишине отчетливо слышны лишь слова доминиканца и плывущая, ласкающая слух органная музыка. Георг Хаан виновен в колдовстве и покровительстве колдунам. Виновен в убийствах и защите убийц. Виновен в заговоре против всего рода людского. Виновен, виновен, виновен… Он не отрицает, он внимает словам приговора, склонив голову. Свеча в его руках медленно оплывает вниз, восковые желтые слезы стекают по сухим бревнам костра.

Хаан молчит, когда доминиканец дочитывает приговор. Молчит, когда его приковывают цепями к столбу. Молчит, когда пламя поднимается вверх от подножия пирамиды, и скрюченные пальцы огня с яростным ревом вцепляются ему в волосы. Он исчезает в огне тлеющей головешкой, но потом, когда костер догорает и вместо величественной пирамиды остается лишь горстка углей, тогда…

Это видение — не случайность. Георг Хаан — ключ ко всему. Его ладонь рассыпает семена зла в бамбергских землях. Его хитрость, его изворотливый ум, его лживый язык защищают ведьм от законной расправы. Можно без конца уничтожать воинов тьмы — их полководец будет посылать в бой все новые и новые легионы. Не будет конца неурожаям, болезням, внезапным смертям… Зачем колдуну яд, зачем кинжал ночного убийцы, зачем стрела, покоящаяся на арбалетном ложе? Власть над всеми земными стихиями куда мощнее и куда опаснее.

Недавно он нашел в своем кабинете рваный клочок бумаги. Чернила смазались, и написанные на бумаге слова нельзя было разобрать. Но он знал, что это слова заклинаний. Кусочек бумаги специально подброшен к нему. Разве это не знак, не напоминание о постоянной угрозе, нависшей над его головой? И разве угроза смерти не есть нечто куда более страшное, чем сама смерть? Дионисий, жестокий тиран Сиракуз, прекрасно понимал это, заставив своего вельможу весь день сидеть под подвешенным на нитке острым мечом[34].

Сейчас они хотят уничтожить его при помощи кусочка бумаги, исписанного заклятиями. Сотая или тысячная попытка, которым он уже устал вести счет. Две недели назад, когда он подходил к церкви Святого Мартина, над ним пролетела черная птица, и в ту же секунду он почувствовал дикую, невообразимую боль, как будто его голову насквозь проткнули раскаленным прутом. Кто знает, что стало бы с ним, если б святые стены не находились рядом и его не исцелила исступленная, идущая от сердца молитва?

Князь-епископ считает, что его, Фёрнера, желание избавиться от канцлера происходит лишь из желания отомстить сопернику. Но его сиятельство никогда не понимал той великой борьбы, которая происходит сейчас в землях Франконии. Иоганна Георга интересуют не души ведьм, а их карманы и сундуки. Ведовские процессы давно стали для него чем-то вроде шахты, щедрого золотоносного рудника, где драгоценный металл извлекают не сверла, не тяжелые молоты, а пропитанный смолою и человеческим криком огонь.

Викарий сидел с закрытыми глазами, и его тонкие белые пальцы яростно комкали влажный платок.

Фон Дорнхайм никогда не думал ни о чем, кроме власти, кроме удовлетворения своих низких желаний. Пьянство, охота на диких зверей, страсть к убийству и крови — а ведь кровь нечиста! Смазливые служанки, которых приводят к нему чуть ли не каждую неделю — его сиятельство любит дородных и крепких, говорит со смешком: «Худая подо мной треснет». Человек, а тем паче священник, который не может справиться с желаниями своего тела, — чем отличается от животного?

Уже давно в присутствии князя-епископа викарий не испытывал ничего, кроме отвращения. Физического отвращения. Неряшливость князя-епископа, его нарочитая грубость, непристойные шутки, комочки свиного жира, застревающие в его бороде — густые и белые, как плевки. Все это было ему отвратительно. Каждая аудиенция у фон Дорнхайма была для него пыткой. А с некоторых пор Иоганн Георг стал открыто издеваться над ним. Издеваться над его белой кожей, над крепким здоровьем, над способностью ночи напролет работать, не покидая своего кабинета. Но ведь это и было его целью; и то, что он в без малого шестьдесят лет способен работать истовей многих молодых чиновников, свидетельствует о правильности избранного им пути. Он всегда безукоризненно одевался: одежда простая, скромная, но всегда вычищенная и выглаженная, ни единой складки, ни единого пятнышка. Он следил за своими руками, каждую неделю цирюльник аккуратно подстригал ему бороду и усы. У него был личный врач, который ставил ему пиявки, готовил специальную мазь для кожи лица и рук. Викарий не терпел ощущения грязи на коже, не терпел чернильных пятен на подушечках пальцев, пыли на корешках книг. В его кабинете всегда стоял кувшин с подогретой водой и медный таз, в котором он каждые полчаса ополаскивал руки.