А он мало изменился, потолстел только еще – ну и туша.

Ну чего, надо человека в чувство привести, как обещала. Я пихнула ногой вяло колыхнувшееся брюхо:

– Генрих! Ге-енрих, душка, вставай!

Брюхо ухнуло, буркнуло и утробно послало меня, куда подальше; невозможно было поверить, что звуки этой речи созданы голосовыми связками.

– Ге-енрих! Соберись.

– Отвали… в… чтобы не было… на хрен…

Не узнал, значит.

Я наклонилась над ним и похлопала по щекам. Основательно так похлопала, с чувством. Веки Генриха поползли вверх, тяжело, как перегруженный лифт. Я заглянула в бессмысленные его глаза и выжидательно улыбнулась.

Генрих с минуту сосредоточенно изучал мое лицо, потом снова слепил веки. Никак то есть не отреагировал.

Я обескураженно поднялась. Ничего себе, всего ожидала – вспышки ярости, презрения, ненависти, страха… А тут – вообще ничего. Никаких эмоций.

Может, он не узнал меня?

Да нет. Это до каких же синих чертей напиться надо, чтобы не узнать человека, смерти которого желаешь… до смерти?

Честно говоря, я растерялась. Генрих не притворялся, уж я-то его знала отлично, не такой он человек.

Так!

Я еще раз с остервенением пнула бесчувственного Генриха. Он глухо застонал и сел. Покачнулся, оперся на руки и утвердился на заднице. Я присела на корточки и уставилась ему в глаза, и лицо свое подставила к его лицу.

– Ну? Узнаешь меня?

Генрих поморгал, душераздирающе зевнул. И вдруг замер, вытянув ко мне шею.

– Же… Евгения Ивановна? – спустя минуту хрипло спросил он.

– Максимовна, – поправила я.

– А?

– Евгения Максимовна я, – подняла я голос. – Ну что, Генрих, сразу колоться будем? Или желаем помучиться?

– А чего я сделал-то? – возмущенно захрипел Генрих. Он немного подумал и на всякий случай опасливо от меня отодвинулся. – Я Селиверстова больше не трогаю. Вообще не видел его!

– Давай вместе подумаем, что ты натворил, – предложила я, присаживаясь рядом на травку. – Думай, Генрих, если дорожишь… здоровьем.

Генрих послушно наморщился. Из его приоткрытых губ на расползшийся живот свесилась струйка прозрачной слюны. Прошло минуты три.

– Да чего ты привязалась-то?! – похоже, что искренне воскликнул, наконец, Генрих. – Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай! – Он оглянулся по сторонам – а не было по сторонам никого.

Не врет. Точно знаю. Я психологии все-таки обучалась.

Хотя на таких примитивных личностей, как Генрих Юсин, никакой психологии не надо – у них, как говорится, на лбу все написано.

– Ладно, – я поднялась на ноги, Генрих с заметным облегчением вздохнул, – допустим, верю. Но смотри… Если узнаю…

– Да чего узнаю-то? – завопил Генрих, очевидно, в надежде, что кто-нибудь придет его спасать. – Чего ты все?.. Я ж не трогаю тебя!

Надо действительно уходить. А то, правда, прибегут на генриховские крики бритоголовые какие-нибудь, драка, то се. Да и проблем потом не оберешься – все-таки группировка Генриха одна из самых влиятельных в городе.

– Ну хорошо, – развела я руками, – это я так просто зашла. Навестить. Не видела тебя давно. Все. Нет так нет. На нет и суда нет. Ухожу.

Генрих злобно что-то пробурчал, а я вспомнила:

– Слушай, Генришок, а твой Петя-Череп далеко? Я бы с ним еще повидалась, а?

– Нет Черепа, – до Генриха, очевидно, дошло, что бить его не будут, и отвечал он поспокойнее, – то ли убили его, то ли че… Пропал человек. Я его искал сначала – должок за ним был. Ну, а потом… Убили его, наверное.

Вот так-так.

Я вздохнула. Не врет он. Если б он врал, я бы сразу его раскусила. Как и раньше раскусывала. А сейчас – не врет он.

Я опять вздохнула.

Это что же значит? Это не Генрих на меня покушения устраивал? А Коля-Петя-Череп действительно, выходит, завязал? Новую жизнь начал? Ну и дела. И с документами Григорьева, значит, не Генрих шерудил?

А кто же тогда? И документы, и покушения, и слежка – кто тогда? Я вздохнула еще раз. Вздыхай не вздыхай, а надо новую версию разрабатывать, никуда не денешься.

– Ну пока, Генрих-Генришок, – я похлопала его по водянистому, с синими разводами вен, животу, – эх, ты… заворот кишок.

* * *

К двум часам дня я была уже у подъезда дома Александра Владимировича. Если угроза исходит не от Генриха, то следует мне, наверное, навестить Григорьева. Кто его знает, может, в мое отсутствие…

Я подошла уже к самому подъезду, когда дверь открылась, и собственной персоной Валерий Петрович Задовский вышел из подъезда. Увидев меня, он несколько смешался и по всегдашней своей привычке протянул мне руку. На рукопожатие я ответила, отчего он смешался еще сильнее.

Ничего себе сюрпризики сегодня… Чего это Задовский тут делает?

– Я, понимаете, Александра Владимировича зашел навестить, – ответил на незаданный вопрос Задовский. Он как-то обескураженно улыбнулся, – Александр Владимирович второй выходной берет за неделю… Я думал, что он заболел, а он…

– А он? – переспросила я, ожидая ответ вроде «а он расчлененный лежит».

– А он того… – снова растерянно сказал Задовский, – с женщиной там. Дома. Вот так вот.

Ну дела. Чего это Григорьев развлекаться вздумал. Это была моя первая мысль. А вторая – неплохой этот Задовский все-таки человек.

– А вы к нему шли? – спросил меня Задовский. А то непонятно, куда я шла!

– К нему, – ответила я, – но, если уж женщина, тогда, пожалуй…

– Ага… – зачем-то проговорил Валерий Петрович, – а потом куда хотели направиться?

– В цирк! – совершенно для себя неожиданно выпалила я. Зачем я это сказала Задовскому? Уж кому-кому, а Задовскому этого говорить не надо было!

Задовский только плечами пожал. И ненадолго замолчал.

Черт, неловко так вот у дверей подъезда стоять и молчать.

– Как же вы его оставили-то? – спросил меня Задовский. Чтобы разговор поддержать, надо думать, спросил.

– Не оставляла я его, – почувствовав досаду, проговорила я, – я велела дома ему сидеть. И никому, между прочим, дверей не открывать. А кто, кстати, у него? Какая женщина?

– Да жена его бывшая, – просто ответил Задовский, – Юлия Львовна, у них вроде второго романа завязывается. Я зашел, а там – шампанское… цветы… музыка играет.

– Музыка… – мне вдруг, неизвестно почему, жутко захотелось туда, где музыка, шампанское и цветы. Я все-таки женщина. Не круглые же сутки я – телохранитель.