Миссис Гордон взяла в руки сумочку и повернулась к служанке.

– Ну что, Мэри, как я, по-твоему, выгляжу?

Мэри, доверенная камеристка Ровены, – единственная на свете из тех, кто был посвящен во все секреты, все радости и печали своей госпожи.

Мэри проводила рядом с хозяйкой те мучительно долгие часы, когда никто не мог еще толком сказать, останется ли Камерон в живых или нет. Мэри приносила Ровене бесчисленные чашки шоколада, когда та не могла уснуть. Каждое утро, когда Ровена выходила из комнаты мужа, Мэри тайком подавала ей новый платок. И наконец, Мэри, словно добрый дух, всегда оказывалась рядом, будто только и ждала, когда представится случай прийти на помощь.

Мэри кивнула в ответ и улыбнулась:

– Вы прекрасно выглядите, мадам.

– Спасибо, Мэри. Если я и впрямь неплохо выгляжу, то во многом благодаря тебе. Не знаю, что бы я без тебя делала. – Щеки камеристки порозовели от удовольствия. Она бросилась открыть дверь перед госпожой. – Постарайся до обеда собраться к отъезду.

– О да, мадам. Я уже приготовила сумки. – Мэри замялась, словно хотела сказать что-то еще, но вместо этого решила промолчать.

– Разве тебе не хочется поскорее увидеть брата?

Томас служил у Камерона кучером и заслуживал полного доверия.

– Конечно хочется, мадам. Просто Лондон – такое восхитительное место.

– Не то слово. Но мы должны вернуться в Крэннок-Касл.

Мэри послушно кивнула:

– Да, мадам.

Знала ли Мэри, как отчаянно желала ее госпожа покинуть Шотландию? Безысходность душила Ровену, жизнь казалась ей невыносимой, а Мэри не оставалось ничего другого, кроме как сопровождать хозяйку. Последние два месяца, проведенные в Лондоне, нисколько не облегчили жизнь миссис Гордон. Напротив, с каждым днем она все больше скучала по Камерону.

Впрочем, жизнь в Лондоне принесла свои плоды, поскольку помогла Ровене примириться с горькой правдой. Невозможно вечно бежать от самой себя.

Ровена обожала своего мужа, с ногами или без, но в последние месяцы он совершенно отдалился от нее. Муж больше не дотрагивался до нее, даже дружески, и избегал даже случайных прикосновений. Ровена любила сидеть рядом с креслом Камерона, прижимая к щеке его руку и вспоминая, как часто прежде эта ласка пробуждала в муже страсть.

Но теперь Камерон лишил ее и этого. Он медленно высвобождал руку и смотрел на жену с каким-то странным выражением, словно впервые ее видел. Или вовсе не хотел видеть.

Временами Ровена задумывалась, не рассказать ли мужу о своем одиночестве. Как бы он тогда поступил? Смерил бы ее своим холодным, невидящим взглядом? Или снова впустил бы ее в свою постель? Существовали вещи, о которых супруги никогда не говорили, хотя Ровена безумно страдала от этой недосказанности.

Миссис Гордон вышла из комнаты и стала спускаться по лестнице, гордо подняв голову и не глядя под ноги, скрытые пышной юбкой. Ее губы растянулись в улыбке, а на лице застыло приветливое выражение. Казалось, она ступает по сцене, вот-вот поднимется занавес…

То ли ее семья изменилась, то ли Ровена только сейчас начала понимать, какими жестокими и беспощадными могут быть ее родственники в своем любопытстве. Их совершенно не заботило, что бесцеремонные вопросы жестоко ранят Ровену, словно отравленные стрелы, вонзающиеся в незащищенную плоть.

Войдя в гостиную и оказавшись лицом к лицу со своими пятью кузинами, двумя тетушками и матерью, Ровена тотчас обругала себя за глупость. Она приехала в Лондон, надеясь найти покой, а оказалась в окружении своры голодных волчиц.

Ни одна из этих женщин не попыталась даже обнять Ровену или выразить ей свое сочувствие. Но все они завидовали богатству Камерона и известности его сына. Миссис Гордон сделала глубокий вдох и приветливо кивнула родным.

Из-за поломки экипажа возвращение в Крэннок-Касл пришлось отложить до вечера. Беатрис откинулась на подушки, сложила руки на коленях и сделала вид, что смотрит в окно. Она рассчитывала вернуться в замок засветло, но когда карета тронулась наконец в путь, уже смеркалось. Беатрис угрюмо вглядывалась в сгущающиеся сумерки. Это было самое печальное время дня, когда сама природа будто была погружена в траур из-за наступления ночи.

Беатрис ненавидела мрак, всепоглощающую зловещую черноту, лишенную света. Ночь слишком остро напоминала ей о смерти. Беатрис любила утро и всегда с нетерпением ожидала рассвета, чтобы увидеть светлеющий край неба, тронутый первыми робкими лучами солнца. Утро несло с собой ощущение радости и покоя.

Приближалась ночь. Крэннок-Касл возвышался впереди мрачной громадой. Может, это сам Господь посылал ей знак, давая понять, что не следует покидать деревню? Неужели она совершила глупость, согласившись занять место гувернантки?

Начался долгий и трудный подъем в гору по узкой извилистой дороге. И снова Беатрис пришлось ехать почти в полной темноте. Временами из-за гряды облаков, словно бдительный страж, показывалась луна.

Беатрис старалась не думать о скалах, круто обрывавшихся вниз справа от нее. А лошади тоже боятся высоты? Или опасности их не страшат?

– Расскажите мне о Роберте, – попросила девушка, обращаясь к Гастону. Вместо того чтобы ехать на козлах с кучером, великан предпочел присоединиться к Беатрис в карете. Теперь он сидел напротив и хранил настороженное молчание.

– Что вы хотели бы знать? – Впервые в голосе слуги послышалось одобрение. Беатрис стало стыдно, что она не догадалась раньше расспросить Гастона о ребенке.

– Чем ему нравится заниматься, какие науки его интересуют? Что он любит есть? Всякое такое.

– Думаю, будет лучше, если вы сами понаблюдаете за его светлостью, мисс Синклер. Но все же я расскажу вам о мальчике. Он горячо любил своих родителей и до сих пор тяжело переживает утрату.

– Мне это знакомо, Гастон.

– Поэтому я и думаю, что вы непременно поладите с его светлостью, мисс Синклер. Вы оба сироты. Скоро вы убедитесь, что у вас много общего.

– Так расскажите мне об этом, Гастон. Неужели после смерти родителей никто не заботится о мальчике? У него нет наставника, который следил бы за его манерами?

– Он ведь герцог Брикин, – пожал плечами Гастон. – Его светлость стоит намного выше любого, кто осмелился бы исправлять его манеры.

– Меня не заботит его титул, Гастон. А вот манеры Роберта внушают беспокойство. Если я собираюсь быть гувернанткой мальчика, это нужно четко понимать.

Гастон устроился поудобнее на подушках и окинул девушку внимательным взглядом. При свете луны Беатрис заметила, как дрогнули в усмешке его губы. Похоже, великана позабавило ее замечание.

– Сначала нужно полюбить ребенка, а уж потом проявлять строгость. Только так можно чего-то добиться.