Абеле-горшечник взял Мотеле в подмастерья – таскать воду‚ мять глину‚ вынимать из печи звонкие‚ жаром налитые кринки‚ махотки с корчагами‚ которые раскупали на базаре. Мотеле уходил по вечерам в поле‚ слушал журчание воды в ручейке‚ посвист грызунов‚ шуршание колосьев на ветру‚ теплотой рук разогревал глину в ладонях. Наплывали беспричинные радости‚ как дуновения лета. Цветы клонили головы‚ сомлевшие от собственного благоухания. Глина противилась поначалу‚ грузная и неподатливая‚ а затем размягчалась в ладонях у фарфорового Мотеле‚ ощущая‚ быть может‚ свое с ним родство. Глаза закрывались. Душа высвобождалась из теснин тела. Ветер навевал предзакатные звуки‚ которые сливались в единую мелодию и перетекали от плеч к ладоням. Пальцы лепили нечто‚ одним им известное‚ и выходили на свет диковинные долгоносые птицы с хохолком поверху.

Что делает шрайбер‚ земной писец? Перевивает буквы строкой в черноте чернил. Что делает шрайбер‚ писец небесный? Перевивает судьбы‚ затейливо и прихотливо. К шестнадцати его годам Мотеле женили. Сироту звали Шайнеле‚ и сваха Шпринца сказала:

– Как проверяется невеста? По глазам. По глазам – каким образом? Если они нехороши‚ следует искать телесный изъян. Если хороши, искать не надо.

Глаза у Шайнеле – лесным озером в полдень, утонуть без возврата, теплотой души опахивала на подходе. Сваха Шпринца прошлась по домам‚ собрала цимес, фаршированную шейку‚ жаркое с черносливом – мало не показалось‚ ели и насытились. Бадхан Галушкес изображал в лицах‚ как глухой Берчик и слепой Исролик не поделили в бане мыло с мочалкой‚ как обжора Бухер с разиней Шлепером кушали компот из одной миски‚ – гости плакали от восторга‚ души вознося в веселии. Попили‚ поели‚ пожелали молодым: "Живите. Нас радуйте", разошлись по домам со спокойным сердцем.

Мотеле во многом не разбирался‚ даже в денежных знаках‚ но одно знал наверняка.

– Шайнеле‚ – сказал прежде всего. – Ты молодая‚ я молодой. Давай останемся в детстве. На всю жизнь.

– А как же дети‚ Мотеле‚ которые у нас появятся?

– Вместе с детьми.

Когда муж приходит к жене‚ радуются даже Небеса. Изъянов у Шайнеле не оказалось‚ и дети не заставили себя долго ждать. Первым появился Мойше‚ дерзок, своенравен, и сразу отбился от рук. Бегал быстрее других‚ рос быстрее других‚ вытягивались по отдельности части его тела‚ тоже своенравные‚ не сговорившиеся друг с другом‚ а оттого Мойшеле был нескладен‚ не в ладах с собой‚ вечно всё задевал‚ ломал‚ опрокидывал. Его ноги жили путаной жизнью и уводили в ту сторону‚ куда не собирался. Его руки двигались сами по себе и творили такое‚ отчего ахали соседи: гонял козу по крышам‚ запрягал кур в тележку‚ водил гуся на поводке‚ словно свирепого пса. Ухватил во дворе петушка‚ затащил в комнату – тот заметался с печи на лавку‚ со стола на кровать‚ опрокинул шкатулку на полке‚ склевал походя заветное семечко‚ с которым Мотеле явился на свет.

Кому хочется верить‚ пусть поверит. Вскоре у петушка надулся на голове желвачок‚ проклюнулся росток над гребешком‚ пустил зеленую стрелку‚ на конце которой распустился цветок из невиданных земель‚ нацеленный клюв, хохолок из лепестков – восторженно-оранжевых и глубинно-лиловых. Куры копались в навозе‚ чванился петушок с хохолком‚ и когда он наклонялся‚ чтобы подобрать червяка или зернышко‚ цветок наклонялся тоже и склевывал невидимое глазу.

– Ребе‚ что это?

– Ташлиль‚ – сказал ребе. – Цветок ташлиль‚ капризный и своенравный‚ отрицающий законы естества. Созревая‚ высевает семена надежды‚ ожидания с разочарованием‚ сводит с ума знатоков.

– Для евреев это хорошо‚ ребе?..

Глядел с телеги проезжий мужик. Лошадь не двигалась‚ завороженная чудным зрелищем‚ косила громадным глазом‚ в котором помещался клюв с хохолком. Теснились за забором случайные прохожие‚ взирая с остолбенением на невозможную красоту: "К чему оно и отчего оно?!.."

– Ах! – восхитилась барышня из проезжего тарантаса‚ преподаватель естественных наук Оталия-Луиза фон Фик‚ выписанная из заморских краев. – Это же редчайший цветок‚ Птица райских садов‚ – уступите вашего петушка за хорошие деньги. Дабы‚ обратив оный в чучело‚ пробуждать в пансионерках неизбывный интерес к учению для образования ума, сердца и характера...

Петушок тщеславился долго‚ изумляя своих с пришлыми‚ но век был уже на сносях, готовый разродиться, по местечку собирались по двое‚ пели с оглядкой: "Отречемся! Таки отречемся!.."‚ отчего вперебой бились сердца и потели ладони. Надвигались перемены в судорогах бытия. Намечался переворот в умах и обычаях. Старое истлевало, новое не нарождалось. Тешились нанизыватели словесных бус: что прежде возвышали‚ то принялись умалять. Боевики рыли подкопы под самодержцев, закладывая заряды к потрясению основ. Прятался по чердакам картавый студент в пенсне‚ заросший курчавой стерней‚ который желал всё улучшить и знал как этого добиться "на лоне социальных идей".

– Всё? – спрашивали его в пугливом восхищении.

– Всё‚ – отвечал. – Всё-всё. Чтобы стало затем как следует.

Упрямцы возражали весьма неуспешно‚ по единому предрассудку:

– Мы не хотим как следует. Хотим так‚ как мы хотим.

Студент возгорался до такого градуса‚ что запотевало пенсне:

– Консерваторы. Ретрограды. Враги неумолимого прогресса... Вы хотите неверно!

А это становилось опасным.

Взгляды пугали. Слухи страшили. Неурочные колокольные звоны загоняли в укрытия. Возрастали тревоги на земле тревог‚ прорастали зерна дерзости и неповиновения‚ по беспечности не замечаемые; пьяные дрожжи охмеляли головы‚ заквашивали злобу с вожделением – опарой из корчаги‚ народ по округе неуклонно обращался в слякотный люд‚ готовый стечь по любому уклону. А по улицам бегал мальчонка-шустрец‚ которого жиды – по достоверным сведениям – давно уже извели на мацу.

Палкой тьму не разгонишь.

Пошли за советом к старой Цирле‚ у которой не было возраста‚ и она сказала им‚ позабывшим о смехе:

– В дни покоя не заботились о днях печали... Ой человеку‚ который видит и не знает‚ что он видит.

– Где покой‚ Цирля? Откуда у нас покой?..

Кто долго болеет, тот, как известно, долго живет. Цирля добралась до невозможных лет и смотрела уже не наружу‚ а внутрь себя. Мир для нее не существовал; в ней самой располагался весь мир‚ и Цирля отослала их к раввину‚ который помнил еще‚ когда он родился.

– Ребе‚ – вздохнули в сокрушении. – "До основанья‚ а затем..."‚ – куда уж затем‚ ребе? Извратилась земля. Изверились люди. Меж теснин‚ ребе: дни в суете – ночи в ужасе.

Старый ребе – бледный‚ тщедушный‚ с юных лет изможденный учением – вступил наконец в такие года‚ когда его внешность стала соответствовать его возрасту. Ребе отбрасывал уже не свою тень – тень мудрого наставника, родившегося с кипой на голове, и разъяснил по явленным обстоятельствам:

– Не с теми боремся‚ идн‚ не тех опасаемся. Истинные несчастья рождаются из опасения мнимых.