Зато театр… Перейра восторгался одним лишь театром.

— Театр — это метафора политики.

Он часто распространялся на эту тему, болтая с Кэтлин Локридж.

— На сцене ты играешь короля, никогда не забывая при этом, кто ты есть; сидя в зале, ты забываешься, теряясь во времени и пространстве, но, однако же, постоянно присутствуя здесь…

Он без конца сыпал подобными истинами.

— Обман простаков? — возражала шотландская танцовщица.

— Всевидящих простаков, моя дорогая. Вся политическая игра держится на этом.

Сам он мог незаметно разворачивать тему того самого «этого».

— В политике, — как-то возразила она, — мертвые не выходят на поклон.

— В то время как плохие актеришки никогда себе в этом не отказывают, это правда, — признал он. — Это лишь доказывает, что политика, в том числе и моя собственная, дело нравственности.

Как-то раз, когда она снова толкала его на подобные защитные речи, с пеной у рта отстаивая достоинства кинематографа, Перейра выдал разгромный аргумент:

— В кинозалах пахнет потом, в театрах — женщинами. Я предпочитаю второе. Вот.

Для того чтобы выбрать линию политики в культуре, большего и не требуется.

Так что кинематограф был запрещен в Терезине, зато юный президент возвел здесь новый театр имени Мануэля Перейры да Понте Мартинса. Здание представляло собой восьмиугольную ротонду с металлическими лонжеронами и вспомогательными потолочными балками, строительство его было поручено французскому инженеру Гюставу Эйфелю, но план нарисовал сам Перейра. Ему хотелось придать театру вид «тропической беседки»: он заставил отделать под дерево железные балки, изогнуть их, подобно ветвям деревьев, при этом каждый болт должен был напоминать сучок. Крышу покрыли цинковыми листами; лианы скрученных кабелей обвивали все вокруг; сверху все покрыли суриком и выкрасили в зеленый цвет, выбрав самый сочный оттенок. В результате получился кусочек Амазонии из нержавейки, выросший в самом сердце жаждущей Терезины: театр Мануэля Перейры да Понте Мартинса.

Случаю было угодно, чтобы двойник узнал о кинематографе в тот самый вечер, когда он должен был участвовать в торжественном открытии театра Мануэля Перейры да Понте Мартинса. На открытие специально прибыла парижская труппа, чтобы дать «Ставку» Эжена Лабиша.

Двойник вошел в президентскую ложу, украшенную золочеными венками. «Ах! Вот и президент! — Весь зал встает; шелест платьев, аплодисменты, приглушаемые шелком перчаток. — Боже, как он красив!» «Спасибо, спасибо, приветствую всех вас, прошу садиться», — красноречиво говорят руки — мягкие руки пастыря, то есть псевдопрезидента. Свет гаснет, третий звонок, занавес, Мануэль Калладо Креспо, глава цеха переводчиков, тихонько подбирается сзади к двойнику: «Я здесь, господин президент», — и с первого же слова в ложе воцаряется невыносимая скука. Двойник уже давно играет роль Перейры. Он, если можно так сказать, на пике своего творчества. Актер внутри него уже судит других актеров: «Эти люди на сцене не умеют играть. Слова слетают у них с губ, не пройдя через все тело. Они говорят в нос и орут так, будто обращаются к глухим или к детям. И как они торопятся выдать свою реплику! Давай-ка посторонись, чтобы меня было слышно… Им неизвестно искусство слушать. Сколько бы они продержались перед бесконечной чередой несчастных, которых мне приходится исповедовать каждый вечер? И как бы они произнесли это „Я выслушал тебя“, которое отпускает, утешая?» Предавшись этим мыслям, двойник потерял нить разыгрываемой пьесы. Так о чем тут речь? Все то же… Двойник недостаточно владеет французским языком, чтобы следовать за чехардой реплик. Но отрывки, которые переводит ему на ухо Калладо, утверждают его во мнении: эти персонажи не говорят друг с другом, в их словах нет никакого посыла, никто не существует на этой сцене. Двойник рассеянно пробегает глазами по соседним ложам: «Бог мой, кажется, дипломатическому корпусу все это интересно. А на лице сэра Энтони Кальвина Кука, посла Великобритании, можно даже уловить полуулыбку».

— Не стоит заблуждаться, господин президент, — шепчет ему Калладо, — англичанин, скорее всего, сейчас говорит себе, что Шоу решительно превосходит Лабиша.

Двойник улыбается в темноте: «Конечно, дипломаты довольны, оказывается, можно ломать комедию хуже, чем это делают они сами…» Но улыбка тотчас превращается в гримасу: эта шутка принадлежит не ему, это голос Перейры! Снова это наваждение. «Перейра думает вместо меня! Перейра говорит у меня внутри». Холодный пот. Это же чистое наваждение! «Встряхнись, — подтрунивает над ним голос Перейры, — не зацикливайся на себе, не думай обо мне, ведь все это происходит на сцене…» Двойник подчиняется, делает над собой нечеловеческое усилие, чтобы вновь обратиться к «Ставке» Эжена Лабиша.

К счастью, дверь президентской ложи открывается. Входит капитан Геррильо Мартинс из службы разведки. Капитан спешит сообщить президенту, что его люди только что задержали одного человека, который серьезно нарушил правила расклейки афиш.

— Я приказал задержать его и конфисковать материалы, — уточняет капитан Геррильо Мартинс, прибавляя: — Сейчас его допрашивают.

— Это меня не касается, — отвечает двойник, — обратитесь к полковнику Ристу.

Но как только дверь затворяется, он вскрикивает:

— Нет, Геррильо, обождите, я иду!

И, обращаясь к Мануэлю Калладо Креспо, который остается в ложе:

— Расскажете мне, чем кончилось, Калладо, чтобы я не выглядел полным идиотом, когда надо будет поздравлять этих олухов.

Собственно, все, что он должен сказать труппе, уже содержится в телеграмме, отправленной Перейрой по этому случаю: «Ты им скажешь: „«Ставка» — это шедевр комедийного жанра. Пожалуй, лишь Бернард Шоу может развеселить меня так же, как Лабиш, но только в другом ключе“».

Сбежав из президентской ложи, чтобы отделаться от голоса Перейры, двойник вышел из своей роли, он это прекрасно понимает. Он знает, что ему следовало остаться на своем посту и позволить капитану Геррильо Мартинсу представить свой отчет полковнику Эдуардо Ристу, как того требует порядок иерархии. Это, конечно, пустяк, небольшое отступление, первое к тому же, но оно повернет течение всей его жизни — не изменяя при этом его судьбы — и, как он скажет потом, «я еще не ведал об этом».

В кабинете Перейры (том самом, где Перейра, помимо всего прочего, научил его танцевать танго) двойник может на минутку расслабиться. Он не спеша покуривает, рассматривая материалы, конфискованные людьми Геррильо Мартинса: нечто вроде коробки фотоаппарата, посаженной на треножник и снабженной ручкой (кинопроектор — он такого еще в жизни не видел), четыре металлические коробки, круглые и плоские, двойник неумело открывает одну из них, сломав себе при этом ноготь (кинопленка — он такого в жизни не видел), сверток тех самых афиш, которые неизвестный расклеивал по стенам Терезины.