– Ну ладно-ка! Меня сперва возьми! А потом, с чего быэто Никите меня начетверо драть? Мы небось товарищи. Я ему помощник… вон, какнапился Никита на крестинах у Яшки Лыкова, кто его домой приволок?

– Не помощник ты, а потатчик, – грустноусмехнулась хозяйка. – Ладно, входи в самом деле, коли пришел. И дверьзатвори – мухи летят.

Егор стащил шапку и, чуть пригнувшись под низковатойпритолокой, вошел в горницу. Перекрестился на иконы, но глаза так и шарили посторонам.

– Вот-вот, – не то печально, не то ехиднопробормотала хозяйка, – губами Бога славишь, а взором беса шаришь.

Егорка покраснел:

– Какого беса? Чего ты, тетенька Фрося, право?..

И заюлил глазами, не зная, куда спрятать их от взглядахозяйки. Чудилось, эта худенькая женщина видела его насквозь.

Никита был не больно-то намного старше Егора – тремя всеголишь годами, – однако жена товарища казалась молодому стрельцу чуть ли неровесницей покойной матушки. И не столько оттого, что всегда была если непо-матерински, то по-сестрински приветлива и ласкова к парню, норовила угоститьего своим вкусным печивом, побаловать свежими щами или жареной рыбой, докоторой оба они большие охотники. Рядом с сильным, широкоплечим, громкоголосымНикитой она порой казалась иссохшей, робкой тенью прежней Ефросиньи. Да, Егорпомнил жену товарища совсем другой.

Четыре года назад Никита сватал за себя певунью и плясунью,глазастую хохотушку. На дочь сотника Андрея Покровского таращились все молодыестрельцы, она могла выбрать самого завидного жениха. Таким и был первыйкрасавец, удалец, молодец Никита Воронихин. Парни завидовали Никите, девки –Фросе, Никитина матерь, Наталья, нахваливала бабам будущую сношеньку: ирукодельница-де она, и хозяйка отменная, и скромница, и приданым не обделена…

Чудилось, за этой счастливой парой сам Господь приглядывает,ан нет – за месяц до намеченной свадьбы вышла беда: Покровский погиб в бою статарами, подступившими вплотную к Москве, дом чуть не два дня спустя сгорелпри пожаре, которые тем летом вспыхивали в столице с ужасающей внезапностью.Люди баяли, мол, лиходеи жгут город по приказу царя Бориса, вознамерившегося наказатьнарод за разговоры о Димитрии-царевиче, который скоро придет отнять у Борискинезаконно присвоенный престол. Промыслом ли бесовским или человеческим, нопожар вспыхнул, хотя затронуло всего пять домов с самого краю Стрелецкойслободы. Занялось среди ночи – Фросенька едва успела выскочить в чем была. Онаосталась одна – бездомная сирота: мать померла еще раньше, Фрося ее почти и непомнила. Вместе с домом, сгоревшим дотла, сгинуло и все ее приданое, все отцовызаботливо припрятанные в подполе захоронки.

Увидав погорелицу, Наталья так поджала губы, что чудилось,не разожмет их вовек. Да и Никита явственно закручинился… А ведь бедную девкужалели все: сам полковник в память о заслугах ее отца наделил Фросенькунекоторыми деньгами и громогласно заявил, что почтит своим присутствием еесвадьбу. Злые языки утверждали, что после таких слов Воронихиным ничего неоставалось, как исполнить прежние обещания, чтобы не прослыть в глазахначальства клятвопреступниками, лгунами и жестокосердыми разбойниками. Бог их весть,чужая душа, конечно, потемки, однако не одним приметливым взглядом былозамечено, что Никита под венцом стоял хмурый, как туча, а некогда медоточиваяНаталья исшипелась на сноху, исщипала ей бока и руки: и стоишь-то не так, иглядишь не этак, и ступила не туда, и сказала не то…

Да, Фросенькино счастье сгорело в том же огне, что и ееприданое. Свекровь пилила ее безостановочно, изводила тяжелой работой, дажекогда Фрося зачреватела, Наталья ее не щадила, никак не пыталась облегчить ееучасть. А уж когда случился выкидыш и стало ясно, что больше детей у Фроси бытьне может, жизнь ее поистине превратилась в ад. Никита, не скрываясь, не стыдясьсоседей, жестоко бил жену. Ничего необычного в этом не было: люби жену как душу– тряси как грушу, гласит старинное присловье, однако в том-то и дело, чтолюбовь Никиты давно сошла на нет. Мать своими попреками: даровой-де кусокзаедает наша криворукая! – только подстрекала сына. Соседки, сердечножалевшие молодку, от которой осталась ровно четверть прежней стати, лишь тень –от прежней красоты и ровно ничего – от веселости, втихомолку перекрестились,когда Господь прибрал-таки злонравную Наталью. Думали, может, теперь Ефросиньестанет легче…

Легче не стало – напротив, сделалось куда тяжелей. Раньше,при жизни свекрови, бедная молодка могла хотя бы уповать на то, что это Натальянастраивает сына против жены-неудахи. Теперь же стало ясно: Никита и сампроклинает тот день и час, когда пошел с Фросей под венец. Конечно, онаосталась хорошей хозяйкой, но муж словно и не замечал чистоты и уюта в доме,будто не разбирал вкуса подаваемых ему кушаний. Постель давно стала для бабенкимучением: при малейшей попытке приласкаться муж называл Ефросинью блядью иколотил почем зря, ну а когда она таила чувства, пыталась держаться скромницей,Никита не скупился на «ласковые» слова: бревно нерожавое, льдина-холодина,постылая да немилая… Он пил все чаще, все больше, а вскоре Ефросинья поняла,что Никита от нее погуливает. Да он особо и не скрывался: спать с женой онтеперь не ложился, ночевать приходил не часто.

Доля женская – терпеть и ждать. Постепенно Фросенькапритерпелась к такой новой жизни. Чем меньше внимания обращал на нее Никита,тем было легче: хоть не бьет! Эх, если бы у нее был ребенок…

Да, был бы ребенок! Тогда все сложилось бы иначе. Ей было быкого любить… Но постепенно Фросенька смирилась и со своей бесплодностью. Онажила одним днем, как трава растет, едва поспевая передохнуть между двумяприступами мужниного беспричинного гнева.

Впрочем, отчего ж – беспричинного? Причина была только вней. Фрося понимала, что Никита хотел бы другую жену: здоровую, а не больную,веселую, а не вечную печальницу с глубоко затаенным укором в глазах, ласковуюигрунью, а не пугливую смиренницу, вдобавок – заботливую мать выводкамальчишек, таких же белолицых, румяных да черноглазых, как сам Никита, с такимиже вишневыми, тугими губами, вкус которых Фрося давно уже забыла и которые лишьиногда, во сне, являлись ей в воспоминаниях… тогда не хотелось просыпаться.

Спать бы и спать, вечно пребывая в тех незабываемыхвременах, когда Никита еще любил ее!

А что, если однажды заснуть и не проснуться?

Она начала втихомолку мечтать о смерти. Но о смертимилосердной, за которой не последовало бы расплаты ни ей, ни Никите. ЕслиЕфросинья сама наложит на себя руки, гореть ей в адовом огне. Если Никитаоднажды убьет ее в ярости, муки посмертные ждут его. Ах, кабы все свершилосьсамо по себе… кабы однажды вечером, возвращаясь из церкви, попалась она лютомудушегубу, который свернул бы ей шею… чтоб не особенно мучиться при этом. Хоть инастрадалась Ефросинья телесно за свою жизнь неисчислимо, она все же продолжалабояться боли.