– А причем тут партбилеты?

– Симона же была коммунистка и хотела убедиться, что здесь сидят тоже коммунисты, а не какие-нибудь диссиденты. И все послушно выложили партбилеты на стол. Все, кроме меня. Я не была ни партийная, ни комсомолка, я была актриса.

– Ты очень прямой человек, Таня. Я редко встречала людей, которые с такой мужественной прямотой смотрят не только на жизнь вообще, но и на себя. Ты себе не врешь, ты честная с собой. Это требует большого мужества…

– Наверное.

– Кто тебя такой воспитал?

– Ты знаешь, я сама это воспитала.

– Чем ты живешь теперь, когда сын Митя за границей, ты одна, главные роли позади…

– Меня снова снимают. Я снялась в Ленинграде у Игоря Волошина в фильме «Нирвана». Это гений. Он сделал картину о наркоманах. Я играю богемную женщину, которую спасает главный герой…

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Она опаздывала: попала в «пробку». Я сидела одна в ее артистической уборной, и глаз не отрывала от большой фотографии, где она в роли Неле, а Караченцев в роли Тиля смотрели друг на друга, сияя, исполненные не сценической – реальной любви.

Актеры. Люди. Часть нашей прекрасной жизни.

А потом она влетела, в длинном пальто и красной шляпке, надетой на красный платок, – изящная, изысканная, простая и естественная, любимая народом и мною. Мы сели пить чай.

Сайра с зеленым луком

– Инна, научите счастью…

– Ну, Оля, я, пожалуй, не научу…

– Сколько я вас знаю и вижу – у вас лицо счастливого человека. Улыбка, сиянье глаз – чистое счастье. Это форма, в которой вы себя держите? Или прорывается изнутри?..

– Я не знаю… Увидела вас, и мне радостно…

– И со сцены в зал – в разных проявлениях, в разных ипостасях, в разных характерах…

– С залом я на полном доверии. Я доверяю людям. Я доверяю человеку. И если вдруг происходит что-то, если обманываешься в человеке – меня это опрокидывает. Хотя я сама думаю иногда: а ведь не все же меня любят, наверное, и я кого-то обидела. У меня с Леночкой Санаевой были дивные отношения, она училась на вечернем в Щепкинском, я на дневном. Такая заметная, странная, длинная, узкокостная девушка с очень интересным лицом. У нас там какой-то буфетик был, где все время сайру с зеленым лучком продавали и что-то еще весьма скромное. Было холодно, мы с ней на батарее грелись и говорили о театре, об искусстве. Она взмахивала руками, что-то восклицала, я тоже. И в памяти у меня осталась вот такая Лена. И однажды на дне рождения у Лени Ярмольника мы, уже в возрасте, встретились за одним столом. И вдруг она мне говорит: а ты знаешь, что я помню из институтской жизни? Я сразу почувствовала: что-то не то. Она говорит: я помню, как я стояла у зеркала, смотрелась в него, и вдруг ты подбежала и, так легко отстранив меня, стала смотреть на себя, что-то поправлять. Через огромное количество лет! А я не помню. Больше того, мне кажется, я в этих вещах очень деликатна и не могу так… Как бы она рассказала про другого человека. Но она же не могла придумать! Значит, это было. Она не помнит наших разговоров, она не помнит того восторга!.. И я думаю: батюшки мои, она ведь, наверное, и Ролану Быкову говорила, как я ее обидела. А я Ролана обожала!..

– Вам важно, чтобы люди вас любили?

– Вы знаете, я не могу выдержать ненависть. Мне это тяжело. Это бывает. Я встречалась с этим…

– Неужели кто-то может вас ненавидеть?

– Нет… но я представляю себе… Может быть, я не знаю… Может быть, я кого-то достала. Не знаю, чем. Но я могу предположить. Почему обязательно меня надо любить? За что?

– Не за что?

– Не знаю. Не знаю. Не знаю. Но мне нужно, чтобы близкие люди меня любили, конечно.

Девочка с поросенком

– Вы всегда жили в атмосфере любви?

– Да, меня мама любила так, что мне хватило жить без папы. Мы жили вдвоем, и мне хватило ее любви. Я себя чувствовала как-то защищенно. Детство мое было абсолютно гармоничным. Оно было нищим, очень бедным, судя по фотографиям…

– А что на фотографиях?

– На фотографиях совершенно поразительный ребенок. Я болела корью или какой-то другой тяжелой болезнью, и вот стоит худая-худая девочка, скобочкой пострижена, с поросенком целлулоидным в руке. Платьице короткое, тоже очень-очень скромное. Тем не менее, как мне мама рассказывала, когда вызвали врача, он пришел, а я пою. Пою. Мне четыре или пять. И врач говорит: а тут больные-то есть? А высокая температура… Я помню, Оля, что когда мамин брат, дядя Леша, приехал к нам в Чашников о, где мы с мамой жили, это была какого-то барачного типа постройка – но в цветах, потому что моя мама сажала цветы…

– Чашниково – это где?

– По Ленинградскому шоссе, под Москвой.

– А родились где?

– В Белебее.

– Татарская ССР?

– Татарская ССР. К концу войны. Эвакуация, мамочка туда приехала и там меня родила. Она рожала меня долго, она мне рассказывала. Сейчас, к сожалению, она не помнит ничего и меня спрашивает, а я ей рассказываю. Ей девяносто один. Поэтому я всем говорю: слушайте ваших мам, пока они помнят… Я рассказываю ей, как она меня родила. Ее долго не было в палате, и когда она вернулась, ей все говорили: ой, Лиза, а мы думали, ты померла. А она говорит: да вы что, я же вам сказала, что должна родить королеву, так я родила королеву.

– Вы единственный ребенок?

– Единственный.

– Отец погиб на фронте?

– Нет, не на фронте. Он еще долго жил. Но, правда, с другой женщиной.

– Ив вас никогда не было чувства робости, неуверенности?

– Все время. У меня, знаете, чувство робости вместе со мной живет.

– Притом, что вы хрупкий и деликатный человек, впечатление, что вы абсолютно победительны…