Разбрызгивая лужи, я промчался мимо кафе, которое так и нестало спасительным приютом, поскользнулся и едва не шлепнулся, наддал,перемахнул через круглый газон, еще одна улица, еще один проходной двор, яувидел длинную роскошную машину, в которой кто-то сидел, бросился к ней, рванулручку и упал на сиденье.

– Ну, и как это понимать? – спросила Джулиана, давешняяфантастическая брюнетка из «Нихил-бара».

– Гони! – заорал я. – Да шевелись ты!

Она тронула машину.

– Ты не можешь меня куда-нибудь спрятать?

– В самом деле?

– Да. Скрыться, спрятаться, укрыться, затаиться – я на всесогласен.

– Что случилось?

– Мелкие неприятности. Всего-то посидеть часок в тихомместе.

– Часок?

– Желательно. Прояви извечную женскую доброту.

– Ты что, записался в Команду?

– Нет, это я так… Слушай, так спрячешь?

– Хорошо. Я тебя отвезу к себе. В свою квартиру, но не всвою постель. Уловил разницу?

– Будто бы. Но я человек воспитанный и временами неприкрытогалантный.

– Все вы галантные, и каждый мечтает залезть под юбку.

– Господи, да мне не до юбок, – заверил я. – Уменя четкая программа – стул и стаканчик чего-нибудь крепкого.

Она вдруг сказала что-то на незнакомом языке, громко ивнятно. Судя по тону, это был вопрос.

– Не понимаю.

– Ну, тогда ничего. Мне показалось, – усмехнуласьона. – Да нет, это было бы даже смешно…

Я не стал спрашивать, почему смешно. Я устал от вопросов.

Мы подъехали к длинному зеленому дому с голубыми балконами,поднялись на третий этаж. Квартира была как квартира, в продуманном, чуточкукокетливом уюте чувствовалась женская рука. И тут же диссонансом – следы свежейпопойки, куча полупустых и пустых бутылок на столе, испятнанная скатерть, наподоконнике разбитые бокалы, а поперек зеркала размашисто написано розовойгубной помадой очень неприличное слово.

– Это Штенгер, – сердито сказала Джулиана. – Этоеще ничего, в прошлый раз он кошке презерватив на голову натянул, сволочьтолстая…

– Весело живете, – сказал я. Блаженно постанывая просебя, устроился в широком глубоком мягком кресле. – Чего же ты тогда с нимводишься?

– А какая разница? – Она сгребла бутылки в охапку.Вернувшись, подала мне высокий стакан с чем-то зеленоватым. – Все высвиньи, только одни попроще, другие посложнее. Свиньи с духовным миром, свиньибез такового.

– Господи, перехлест.

– Ох, да пошел ты… Пей, раз просил.

– Твое здоровье! – Я осушил стакан. Теплое, мягкое,огромное, липкое, дурманящее закрутило и обволокло…

…Было тихо и темно, я лежал на чем-то мягком, скрестив рукина груди. Абсолютно несвойственная мне поза, отметил я машинально ипошевелился.

Руками я мог двигать, но кисти что-то плотно стянуло, ноги влодыжках тоже, я дернулся, рванулся уже не на шутку, борясь с подступающимстрахом. Во сне я был там, в провонявшей бензином железной коробке, меняволокли к карьеру, оставались секунды, а язык не повиновался…

– Джулиана! – крикнул я.

– Что? – спросила она над ухом.

– Почему так темно?

– Потому что ночь. Ночью, знаешь ли, темно.

– Чем ты меня угостила?

– Снотворное, – ответила она лениво и спокойно.

– А руки? Что со мной?

– Ничего особенного. Просто я тебя связала.

– Брось шутить. Развязывай давай.

– Ничего подобного.

– Развяжи, кому говорю! – рявкнул я.

– Ну конечно, – сказала она брезгливо. – Все вытакие, как только почувствуете, что смерть держит за шиворот…

– Слушай, я не посмотрю, что ты милая женщина, так двину…

Она рассмеялась, и в этом смехе было что-то нечеловеческое,лежащее по ту сторону наших знаний о мире, его устоях и обычаях, что-тострашное и неживое. В кромешной тьме я едва различал контуры предметов, Джулиананаклонилась надо мной, и ее глаза светились звериным зеленым светом. Вот тогдамне стало страшно, до испарины. В моем мире я не боялся ничего и никого, ноэто…

– Не барахтайся, – сказала Джулиана. Я чувствовал налице ее дыхание, силился разорвать веревки и не мог. – Это быстро. Этоочень быстро, Алехин, и только сначала больно, потом кажется, будто засыпаешь…

– Нет, – сказал я. – Нет. Вурдалаков нет. Их небывает, слышишь?

– Ну, если я призрак, то ты преспокойно можешь сброситьверевки и встать, а то и вовсе проснуться…

Ее руки легли мне на плечи, потом сдавили виски, губыкоснулись моих, вжались, и я охнул – она прокусила мне нижнюю губу, былобольно, но уже не страшно, одна тупая беспомощная обида за то, что так нелепоприходится отдавать концы, а они там никогда не узнают истину, будут громоздитьтеории и жонглировать ученой аргументацией…

Я стал отбиваться, не мог я покорно ждать, как баран набойне.

– Ну это же глупо, – сказала Джулиана. – Послушай,я вовсе не хочу тебя мучить. Давай быстрее с этим кончим, нам обоим будетлегче.

В ее голосе сквозила скука, надоевшая обыденность и ещечто-то унылое, насквозь беспросветное. Моя обостренная жажда жизни, моепрофессиональное умение докапываться до сути явлений, слов и поступков, мояинтуиция, наконец, – все это дало возможность уловить в происходящемтрещину, лазейку, слабину. В любом случае я ничем не рисковал, кроме жизни.

– Подожди, – сказал я. – Значит, ты…

– Значит, я.

– Но почему?

– Потому что я – это я.

– Демагогия, – сказал я. – Ты же человек.

– Я вурдалак.

– Никаких вурдалаков нет. Ты человек и должна знать, почемупоступаешь именно так, а не иначе. Должна разбираться в своих побуждениях ипоступках. Так почему?

– Потому.

– Почему, я тебя спрашиваю? Должен быть ответ, слышишь? Тыдолжна знать ответ! Отвечай, ну! Ты что, станешь счастливее? Тебе это доставитудовольствие? Омолодит? Прибавит любви к жизни? Здоровья? Ненависти? Отвечай,ты!

Она молчала и не двигалась, а я говорил и говорил, сотточенным профессионализмом выводил логические построения, пустил в ход все,что знал из психологии, все известные мне соображения о смысле жизни, оплеталсловами, топил в словах и сводил к одному: ответь, для чего ты живешь, слышишь,Джулиана, найди смысл твоих поступков, объясни, что тобой движет, почему тыпоступаешь так, а не иначе? Кем это выдумано? Стоит ли этому следовать? Яговорил и знал, что борюсь за свою жизнь, за успех операции, за все, что мылюбили в человеке, за то, что дает человеку право зваться человеком…