Кафе на месте лавки получилось не слишком удачное. По крайней мере, совершенно не в ее вкусе. Потому и процветает, что не в моем, язвительно думает Натали. Но – ладно. Она заходит сюда не слишком часто, но регулярно. Пиво не любит, поэтому безропотно пьет скверный кофе, или просто газированную воду, как сейчас. Это называется паломничество. Глупость, конечно, но для Натали – важно. Сегодня – особенно.

Если бы я знала себя немного хуже, заподозрила бы, что просто боюсь возвращаться домой, думает Натали. Где больше нет часов, и никакой разноцветной карусели на ночь, и сны самые обыкновенные, мои дурацкие пустые сны. Но – нет. Не боюсь. Я, похоже, больше вообще ни черта не боюсь.

Эй, с каких это пор ты у нас такая храбрая? – насмешливо спрашивает она себя. Впрочем, совершенно не имеет значения, с каких пор. Важно, что это – уже навсегда.

Натали машет рукой официантке, кладет на стол деньги, и уходит, победно размахивая сумкой, чтобы доставить удовольствие собственным отражениям, разбежавшимся по всем окнами и витринам бульвара Вокечю. Я люблю тебя, Тимо, думает она. Я люблю тебя до луны и обратно, как написано на чашке с глупыми прекрасными зайцами, которую ты мне подарил. Мы и сами те еще глупые зайцы, Тимо. Я люблю тебя. Все будет хорошо.

Это была любовь с первого взгляда, причем не на самого Тимо, а на его картину. В галерее, где работала Натали, решили устроить ретроспективную выставку «Пограничников», группы художников, известных в шестидесятые – семидесятые годы среди немногочисленных адептов так называемого неофициального искусства, но совершенно забытых сейчас. Затея с выставкой, в итоге, накрылась медным тазом, но несколько работ успели отыскать, привезти в галерею, и перед одной из них Натали стояла соляным столбом, забыв о времени, текущих делах, ежеминутно трезвонящем телефоне и даже неудобных новых туфлях, необходимость избавиться от которых стала очевидна примерно через полчаса после выхода из дома. Но какие уж тут туфли. Стояла, смотрела на смутный силуэт, текучий и подвижный, как ее отражения в кривых стеклах старых окон, звонкий, как льющаяся в стакан вода, сияющий, как вишневый цвет, озаренный предзакатным солнцем. Наконец спросила коллегу: интересно, художник еще жив? Еще как жив, последовал ответ. Невероятный старик, теперь таких не делают.

И прежде таких не делали, думала Натали в тот вечер, когда впервые возвращалась домой от Тимо. И никогда не будут. Он, похоже, один такой на всем свете. Штучная работа. И глаза у него золотые – ну надо же. В жизни таких не видела.

Самые обычные карие глаза. Просто очень удачно выцвели – смеялся Тимо в ответ на ее восторги. Иногда время делает людям неожиданные подарки. Но забирает в любом случае гораздо больше.

Они сразу стали друзьями. Впрочем, Тимо утверждал – не просто сразу, а еще задолго до знакомства. Мы с тобой даже дышим в одном ритме, говорил он.

Как одно существо, зачем-то разделенное пополам. Глупые, бестолковые, заплутавшие во времени половинки. Всегда знал, что ты где-нибудь есть. Только не подозревал, что во внучки мне годишься. Как же не повезло.

На самом деле всего лишь в дочки, думала Натали. Но язык держала за зубами. Нелепо доказывать, что ты на добрых двадцать лет старше, чем кажешься. Еще более нелепо объяснять, почему так вышло: видишь ли, любовь моя, в один прекрасный день я зашла в волшебную лавку на бульваре Вокечю и сдуру купила там очень недорогие, но чрезвычайно чудесные часы, возвращающие своим владельцам молодость. А теперь, пожалуйста, помоги мне завязать рукава моей новой смирительной рубашки. Большое спасибо, дорогой друг.

Вместо этой правды Натали говорила другую: я люблю тебя, Тимо. Я люблю тебя, как дурацкий заяц на твоей чашке, до луны и обратно. Он кивал: знаю, потому и жив до сих пор. Насмешничал: в следующий раз будь любезна родиться вовремя, копуша ты этакая, потому что две жизни без тебя кряду – это уже чересчур. Мне и одной с головой хватило.

Без меня? Ну уж дудки! – весело думает Натали, спускаясь вниз, к мосту через Вильняле. Лет через десять я, видимо, опять буду выглядеть почти на сорок. Это не беда, если верить фотографиям в документах, в сорок я была вполне ничего. Надеюсь, тебе тоже понравится. И еще я надеюсь, что через десять лет у нас уже будет общая кровать. И прочее общее имущество. В частности неисправные настенные часы. А когда я стану подростком, от них, пожалуй, все-таки придется избавиться. Но до этого дня еще ой как далеко. Придумаем что-нибудь.

Тимо спит. Он глубоко дышит во сне.

Шел ночью по городу, хмельной, невесомый, почти крылатый, сам с собой не знакомый, как всегда бывает после самого первого счастливого свидания, которое вполне может стать началом совершенно новой жизни, а может и не стать, но неизвестность пока не тревожит, а только сладко кружит голову, как высота.

Можно было бы остаться у Яси до утра, но портфель с необходимыми на работе документами лежал дома, любимая бритва и неизбежный офисный костюм обитали там же, поэтому часа в три ночи все-таки пришлось одеться и выйти в хрустящую, светлую от снега и лунного света ночь.

Тонкое пижонское пальто не грело совершенно. Радость, напротив, грела – первые три квартала. Потом зубы легонько лязгнули, а еще несколько минут спустя выдали уверенную, почти профессиональную дробь. Вызывать такси казалось идиотизмом: до дома отсюда минут семь быстрым шагом, ждать машину придется дольше. Но эти семь минут в любом случае надо было как-то пережить.

Нащупал во внутреннем кармане плоскую серебряную флягу с коньяком. Как и пальто, она была данью скорее пижонству, чем необходимости. Однако сейчас оказалась как нельзя более кстати. Три небольших глотка изменили все: звонкий морозный мир, и без того вполне прекрасный, стал совсем уж восхитительным пространством рождественской открытки, этаким фрагментом уютного ледяного рая для праведников Крайнего Севера, после смерти не пожелавших менять привычные климатические условия. Следовало в любую минуту ожидать появления толстых снегирей, клюющих золоченые шишки, оленей с серебряными рогами и румяного Санты с мешком подарков.

Однако, свернув на улицу Гаоно, не увидел там ни оленей, ни снегирей. Поначалу даже удивился. Принялся оглядываться по сторонам – да где же они? Споткнулся. Чуть не упал, но все-таки удержался на ногах, не столько благодаря ловкости, сколько из твердой уверенности, что в волшебном мире рождественских открыток нет места синякам, шишкам и прочим досадным неприятностям. Посмотрел под ноги и увидел невольного обидчика – присыпанный снегом черный каучуковый бугорок, искусственное препятствие для автомобилей, чтобы не разгонялись. Вспомнил: такие штуки называют «лежачими полицейскими», – и немедленно преисполнился сочувствия. Как же плохо быть полицейским! Особенно лежачим. Собачья работа. Такая прекрасная, невыносимо холодная лунная ночь, а бедняга на посту. Ни тебе на свидание сходить, ни дома под теплым одеялом поваляться, ни коньячку хлопнуть. Очень несправедливо.

Покаянно подумал: «Не всем так повезло в жизни, как тебе». Расчувствовался. Снова достал из кармана флягу, плеснул немного коньяку на черную резину. Сказал: «Твое здоровье, Альбертас!» С чего взял, что лежачего полицейского зовут именно Альбертасом, неизвестно. Но откуда-то знал это без тени сомнения, как и положено безмятежным подвыпившим дуракам.