Шведы сочинили и нашли способ передачи «Манифеста для достохвальной русской армии». Способ передачи был странный, Остерман негодовал по этому поводу – так в цивилизованном мире не поступают! Манифест за подписью главнокомандующего Левенгаупта был оставлен в деревне в надежде, что его обнаружит русская армия. В манифесте сообщалось, что шведская армия вступила в русские пределы для получения удовлетворения за многие неправды, сочиненные иностранными (в смысле нерусскими) министрами, и теперь хочет освободить русский народ от ига и жестокостей чужеземцев. Были там слова о «незаконном наследстве» и о желании шведов предоставить русскому народу свободное избрание законного и справедливого правительства.

Елизавету манифест вполне устроил, она надеялась, что этот документ произведет волнение в армии, кто-то как-то организуется и возникнет предводитель, сильный и мужественный человек, который сделает то же, что сделал Миних для Анны Леопольдовны. Но в армии не видели этого манифеста. Да и прочитай гвардейцы его, мало ли что там враг напишет, да и можно ли ему верить. А между тем уже было ясно, что верный Елизавете Преображенский полк вот-вот будет отправлен из Петербурга на театр военных действий.

Анна Леопольдовна и ее приближенные смотрели на манифест иначе. Он звучал явной угрозой существующему порядку. Да и накопилось уже порядком доносов и докладных бумаг, чтобы заподозрить и Шетарди, и Нолькена, и Елизавету в противоправных действиях. Только беспечность и бестолковость Двора и самой правительницы мешали трезво оценить ситуацию.

А счет уже шел на дни. 23 ноября во дворце был прием, на котором присутствовали и Елизавета, и Шетарди. Анна Леопольдовна пригласила Елизавету в отдельную комнату для приватного разговора. Разговор был такой.

Анна: «Я решила просить французского короля, чтобы он отозвал Шетарди из России. А потому настоятельно советую вам более не принимать этого человека и не общаться с ним».

Елизавета: «Как я могу это сделать? Откажу раз, два, сказавшись больной. Но мы можем просто столкнуться на улице».

Анна: «И все-таки вы не должны видеться с Шетарди».

Елизавета: «Можно все устроить гораздо проще. Прикажите Остерману, пусть он сам скажет Шетарди, чтобы тот более ко мне не ездил».

Анну не устраивал этот вариант, что она тут же и высказала. Шетарди лицо официальное, не следует его раздражать. Он начнет жаловаться, а это дело политическое. В запальчивости правительница решила высказать свои претензии до конца.

– Слышала я, матушка, – сказала она Елизавете с угрозой в голосе, – что вы имеете корреспонденцию с неприятельской армией и будто ваш доктор ездит к французскому посланнику и с ним фикции в той же силе делает. Мне советуют немедленно арестовать доктора Лестока. Я всем этим слухам о вас не верю, но надеюсь, если Лесток окажется виноватым, то вы не рассердитесь, когда его задержат.

Елизавета все отрицала, обещала разобраться с Лестоком и дать правительнице объяснения. Соловьев излагает это разговор в суровых тонах, но Валишевский пишет, что Елизавета так разволновалась, что расплакалась и бросилась к ногам правительницы. Правительница же со слезами сочувствия бросилась ее поднимать. Расстались женщины вполне дружелюбно.

Какое тут дружелюбие! Разговор этот сильно напугал Елизавету, а Лесток и вовсе пришел в ужас. Он уже видел арест, пытки и плаху. На следующий день было объявлено, что гвардия должна быть в полной готовности для немедленного выступления к Выборгу. Без гвардии было бессмысленно думать о каком-то перевороте. Забыв о предосторожности, Лесток бросился к Шетарди, обрисовал ему угрожающую ситуацию, но французский посол «отказался ее разделить». Известий от Левенгаупта нет, шведы нам сейчас не помощники, потому надо успокоиться и подождать благоприятного момента. И не будем нервничать!

Хорошо было Шетарди, находящемуся под дипломатической защитой, он мог позволить себе ждать и не нервничать, а каково Елизавете и ее сторонникам? Все люди ее двора – Воронцов, Шуваловы, Алексей Разумовский, а более всех Лесток, стали настаивать на немедленных действиях. Переворот должен случиться или сейчас, или никогда. Гвардию предстояло вести во дворец самой Елизавете. Воронцов Михаил Илларионович (будущий вице-канцлер, а сейчас камергер двора Елизаветы), сказал: «Подлинно, это дело требует немалой отважности, которой не сыскать ни в ком, кроме крови Петра Великого». Лесток действовал своими методами. Рассказ о том, как он уговаривал Елизавету, стал хрестоматийным. Он взял две игральные карты и нарисовал на них две картинки. На первой Елизавета находилась в монастыре, где ей обрезали волосы, на другой картинке она сидела в короне на троне. Понятно, что Елизавета выбрала вторую карту.

Не в картах дело, она действительно знала, что другого такого случая не будет, знала, что ей угрожают монастырем, а потому сказала – да! Тут же послали за гренадерами; была ночь, что-то около двенадцати. Гренадеры явились немедля. Елизавета спросила, может ли она на них положиться, те истово поклялись в верности. Елизавета попросила их выйти из комнаты и со слезами на глазах бросилась к иконе. Именно в этот момент она дала обещание Спасителю не подписывать никому смертных приговоров. Потом взяла крест, вышла к гренадерам и привела их к присяге, после чего велела «в полной тихости» идти в казармы и собирать роту, что и было исполнено. Красиво, страшно, удивительно!

Надев прямо на платье кирасу, она велела закладывать сани. Было два часа ночи. В казармы Преображенского полка ее сопровождали Воронцов, Лесток и Шварц, ее старый учитель музыки. Уже в казарме она приказала разломать барабаны, чтобы нельзя было поднять тревогу. Потом все встали на колени, помолились и пошли во дворец.

Прочитав однажды в какой-то краткой статье, как «стылой ноябрьской ночью Елизавета двинулась из Смольного в Зимний брать власть», я подивилась этому почти анекдотическому совпадению. Все в истории повторяется, даже слова и названия. Но не будем отвлекаться. Елизавета ехала в санях, гренадеры ее окружали. Наученные опытом Миниха при аресте Бирона, они по дороге посылали солдат, чтобы без лишнего шума забрать приверженцев Брауншвейгской фамилии. Так были арестованы Миних, затем граф Головкин и барон Менгден, обер-гофмашал Левенвольде и морской генерал-комиссара Лопухин. Тридцать гренадеров были отправлены арестовывать ненавистного Остермана.

На подходах к Зимнему дворцу решили для безопасности идти пешком. Елизавета не поспевала за рослыми гренадерами, и они понесли ее на руках. Солдаты в караульне со сна ничего понять не могли, но после объяснений Елизаветы тут же приняли ее сторону. Всего-то и было четыре офицера, которые отказались повиноваться, но их быстро призвали к порядку. Один солдат направил на взбунтовавшегося офицера штык, но Елизавета отвела штык рукой – не надо крови!

Далее без всяких препятствий Елизавета дошла до спальни Анны Леопольдовны:

– Сестрица, пора вставать!

– Что вы здесь делаете? – воскликнула Анна, но, увидев гренадеров, сразу все поняла.

Поняла она также, что сопротивление бесполезно, и тут же из правительницы превратилась в просительницу. Она плакала, стоя на коленях, и умоляла не делать зла ее детям. Елизавета пообещала ей это и увезла ее вместе с Юлией Менгден, верной подругой, к себе в Смольный дом. Туда же был привезен и младенец император Иван Антонович с сестрой. Свидетели рассказывают, что Елизавета целовала младенца и говорила: «Бедное дитя, ты вовсе безвинно! Твои родители виноваты».