— Но я ей сказала, что мне это вряд ли подойдет.

— У тебя получится!

— Я турагент, — запротестовала Милли.

Что-то в этом роде.

— Безработный турагент, — уточнила Эстер.

— Да, но поющие телеграммы! Они такие... такие... — Милли забуксовала; определенно они были такие, но Милли не могла объяснить какие.

— Тебе придется раздеваться догола?

— Нет!

— Тогда сделай это, — приказала Эстер.

— Да я и не знаю, хочу ли я.

— Прости, тебя что, зовут Виктория Бекхэм? — Эстер вращала глазами. — Конечно нет, поэтому тебе не пристало капризничать, верно?

— Я подумывала о работе в баре, — сообщила Милли.

— Не будь такой вредной, — взмолилась Эстер. — Хотя бы позвони ему и договорись о встрече.

Милли сделала вид, что удивлена.

— Зачем?

— Тогда ты сможешь с ним увидеться и славно поболтать о добрых старых временах, а у него появится возможность расспросить тебя обо мне, а ты сможешь ему рассказать, как я хороша собой и сколько у меня поклонников, и глазом не успеешь моргнуть, а он уже отчаянно захочет меня увидеть, и именно тогда ты произнесешь: «Эй, а почему бы нам втроем не выпить чего-нибудь сегодня вечером?» А он скажет: «Милли, это шикарная идея», — и все произойдет очень просто и естественно. Бинго. Никаких пьяных бульдогов, никто не будет пускать слюни!

— И никакого секса, — напомнила ей Милли.

Эстер возмутилась:

— Конечно нет.

— Ладно. Хорошо.

Именно за это Орла и назвала меня милой, подумала Милли. Я спрятала визитку от Эстер ради ее же блага, а она заставила меня чувствовать себя такой виноватой, что я согласилась сделать то, чего совсем не собиралась делать.

Но теперь я буду вредной, и это послужит ей уроком.

Стоя у входной двери, Милли улыбалась, как верная жена, и махала рукой, провожая на работу переполненную счастьем подругу. Колготки Эстер не надела, и забытые полоски туалетной бумаги развевались на ветру, как красно-белые знамена.

Когда Милли позвонила по номеру на визитке Лукаса Кемпа, никто не снял трубку. Ее совесть была чиста — что же, по крайней мере, она попыталась, — и Милли решила воспользоваться неожиданной свободой и навестить отца. Родители Милли разошлись пять лет назад по инициативе ее матери. Адель Брэди заслуживала большего, ее сердце стремилось к блестящей жизни в столице.

И соответственно, ей подходил только изысканный столичный муж.

— Корнуолл — это не мое, — заявила тогда мать Милли. — Он такой провинциальный. Мне нужен шик, мне нужна опера, мне нужен... о боже... «Харви Николс»[2]!

— Видишь? Она уже присмотрела себе другого парня. — Отец Милли, Ллойд, подмигнул дочери — Знаешь, не думаю, что он ей подойдет... Разжиревший бывший прыгун... Не могу себе представить, как с ним можно отправиться в оперу.

Милли усмехнулась, она знала, что папа любит подтрунивать над матерью.

— Ты жалок, просто жалок, — шипела в ответ Адель, не желая слушать. — Я могу найти кого-то получше тебя.

— Вот и чудесно.

Ллойд не обижался; он слишком привык к постоянной критике со стороны жены. Сначала тот факт, что они с Аделью были полярными противоположностями, придавал отношениям остроту. Но через двадцать лет все это окончательно приелось.

— Я буду счастлива, — объявила Адель без тени сомнения.

— Что, с этим Харви Николсом? — В глазах Ллойда блестел озорной огонек. — Ты в этом уверена? Потому что таких лошадок надо держать в строгости. Известно, что им иногда необходимы острые шпоры и хлыст.

— Я начинаю новую жизнь. — Адель самодовольно взглянула на него. — Блестящую новую жизнь с блестящим новым мужчиной, который меня понимает.

— Ладно, каждому свое, — произнес Ллойд добродушно. — Женщины? Ставлю на них крест. С этого момента веду холостяцкую жизнь.

Знаменательное последнее слово.

Важное как для Адели, так и для Ллойда.

Пять лет Адель провела рыская по Лондону в состоянии нарастающего отчаяния. Представьте себе этакую пятидесятипятилетнюю Бриджит Джонс в шелковом трикотажном костюме, постоянно жалующуюся, что вокруг не осталось достойных представителей противоположного пола и что единственные мужчины, которые любят оперу, — это гомосексуалисты. С шарфиками на шее.

Тем временем Ллойд наслаждался холостой жизнью, и это продолжалось три с половиной месяца. Затем совершенно случайно он встретил Джуди.

На заправочной станции в пригороде Падстова — трудно представить более экзотическое место.

Ллойд уже собирался заплатить за бензин в кассу, когда женский голос в очереди у него за спиной произнес: «Дерьмо!» Ллойд повернулся, чтобы поглядеть, чей это был голос, и широко улыбнулся Джуди. Джуди взяла себя в руки и улыбнулась в ответ.

Так, в общем-то, все и началось.

«Я только что влила в мою машину бензина на двадцать фунтов. — Джуди продемонстрировала ему содержимое своей изношенной сумки: батончик „Марса", пачка бумажных носовых платков, помада и потрепанный детектив в мягкой обложке, который выглядел так, будто его читали в туалете. — А этот проклятый кошелек я забыла дома».

Только помада. И ни одной щетки для волос. Ллойд был сразу покорен.

«Нет проблем. Я одолжу вам деньги».

Ему понравилось, что она не пустилась бормотать «о нет, я не могу».

«А вдруг я мошенница?» — «Мошенница, — сурово сообщил ей Ллойд, — никогда бы так не сказала». — «Ладно, согласна. — Джуди кивнула, принимая его предложение и потряхивая ключами от машины. — Я живу всего в миле отсюда, так что, если вы не слишком торопитесь, можете поехать за мной, и дома я вам верну деньги». — «А вдруг, я маньяк-убийца?» — «У меня дома собаки, — призналась Джуди. — Маньяки меня не пугают».

Совершенно неожиданно для себя Ллойд еще до конца дня осознал, что встретил свою половинку, ту самую единственную женщину, с которой он хотел — нет, не хотел, с которой должен был — провести остаток своей жизни.

Джуди Форбс-Адамс овдовела три года назад. Ей было пятьдесят три, дети уже выросли, и она тоже была довольна жизнью, которую вела. Она страстно любила лошадей, собак и корнуоллскую провинцию. По особым случаям она немного подкрашивала губы помадой «Ярдли» и причесывала волосы. Она бы ни за что не отличила изделия одного известного модельера от другого, увидев их по телевизору, хотя у нее были и средства, и фигура, чтобы носить то, что ей шло. А самое главное — ее совсем не интересовала опера. Представление Джуди о культурном времяпрепровождении ограничивалось прослушиванием «Стрелков» по «Радио-4», пока она сажала герань в саду.