Звоню Гумилеву. Договариваемся встретиться у памятника Пушкину. Я приезжаю туда первым, сажусь на холодную лавочку. Вокруг кипит жизнь. Мимо меня проходят хихикающие стайки молодежи.

Скоро Новый год, витрины магазинов и кафе увешаны разноцветными гирляндами, у кинотеатра «Россия» рабочие с помощью подъемника наряжают огромную елку.

На кинотеатре — большая афиша: постаревший Никита Михалков в довоенной советской фуражке, рядом какие-то незнакомые мне люди, девочка в панамке. Фильм называется «Утомленные солнцем». У касс — очередь.

Гумилев появляется минут через пятнадцать. Я к этому моменту успеваю здорово замерзнуть. Андрей весел, на лице молодецкий румянец. Он не сразу узнает меня без бороды:

— Ничего себе! Да ты лет на десять помолодел.

— На четырнадцать, — я киваю на скамейку. — Присаживайся. Я так понимаю, все получилось?

— Получилось? — он широко улыбается, но садиться не спешит. — С перевыполнением! Пойдем, в тепле посидим…

— Куда? — настороженно спрашиваю я.

— Куда-нибудь, — он пожимает плечами. — Не здесь же сидеть. На холодном вообще сидеть вредно, не знаешь разве?

Я поднимаюсь с ледяной скамейки. Да, пожалуй, парень прав.

— Пойдем, — он показывает куда-то в сторону от бульвара. — Там есть один кабачок…

Мы спускаемся в подземный переход, где, по-моему, еще холоднее, чем на улице. Выходим на тускло освещенную улицу, Гумилев уверенно идет впереди.

Сворачиваем в какой-то темный переулок. Моя рука сама скользит в карман, нащупывает холодную рукоятку ТТ. После казанских событий мне всюду мерещатся засады, кажется, что вот-вот из-за угла выпрыгнет убийца с лицом застреленного мной лысого бугая… Но напрягаюсь я зря: пройдя еще метров сто, мы сворачиваем в какую-то подворотню, где над дверью в стене горят ядовито-зеленые буквы: «Палермо».

— Нам сюда, — говорит, оборачиваясь, Гумилев, и толкает тяжелую металлическую дверь. За дверью лестница, ведущая вниз. Мы спускаемся по скользким грязным ступенькам и попадаем в полутемный сводчатый зал, где играет негромкая музыка и пахнет хорошим табаком. Народу немного, видно, цены в «Палермо» не каждому по карману. Я иду вслед за Андреем к спрятанному за колонной столику, сажусь спиной к стене, лицом ко входу.

— Ну, рассказывай — как, что…

Он машет рукой.

— Погоди, а у тебя-то как? Мне из Хельсинки звонили, твоя Надя уже там, но к ней какой-то муж приехал. Цветов привез целый грузовик.

— Ну и слава богу, что приехал.

— А я думал, вы с ней…

Качаю головой.

— Все нормально, Андрюха, это мои дела.

— Понял, не лезу, — Гумилев кивает в ответ. В это время к нам подходит официантка, и Андрей, радуясь, что может соскочить со скользкой темы, делает заказ — подробно и обстоятельно. Я слушаю рассеянно, внимание привлекают только неизвестные мне слова «сальтимбокка» и «маскарпоне». Судя по тому, сколько всего назаказывал Гумилев, он пришел на встречу очень голодным.

Официантка быстро приносит закуски, и Андрей с аппетитом набрасывается на еду. Маскарпоне оказывается мягким сливочным сыром, его подают с ломтиками апельсинов на небольших белых тарелках. Я намазываю его на хлеб, как плавленый сырок «Дружба» из моего детства. Впрочем, хлеб здесь тоже необычный, с хрустящей корочкой и сильным чесночным привкусом.

— Их взяли четыре часа назад, — дожевав, сообщает Гумилев. — Не знаю уж, что там наши доблестные органы мутили, но на похоронах появился не только Богдашвили, но и твой Галимый. Да еще — представь — со стволом в кармане. А с ними десяток бандюганов калибром помельче. Мне Крупин, это майор — кэгэбэшник, или как они там сейчас — ФСК? — отзвонился только что. Так что хоронили меня весело и шумно.

— Долго жить будешь. Примета такая.

— Знаю, слышал, — Андрей улыбается.

— Проблем с КГБ… с ФСК не было?

— Да какие проблемы? Им же показатели тоже нужны. А тут такое жирное дело — дружок твой, как я понял, большая фигура на бандитском поле России. Я, как только помянул его, все сразу забегали, словно я им живого Гитлера привел. Ну и на Богдашвили у них материала полно было, не хватало только какой-нибудь чисто уголовной зацепки.

Я задаю вопрос, давно уже вертящийся на языке:

— Про меня спрашивали?

Андрей мрачнеет.

— А ты как думаешь? Ты им нужен, Артем. Очень. Ты, вместе со мной — главный свидетель обвинения.

Я невесело усмехаюсь. Как же, свидетель… А три трупа в квартире Нади? Как только они докопаются до этого, а они обязательно докопаются, так я моментально — р-раз! — и превращусь из свидетеля в обвиняемого, причем светит мне едва ли не «высшая мера». Или сейчас расстрела нет?

— Извини, — говорю Гумилеву. — Ничего не выйдет.

— Кто бы сомневался, — понимающе кивает он. — Крупин так и сказал.

— И что? Тебя пасут, и меня сейчас повяжут? — я произношу эти слова вроде бы шутливым тоном, но голос мой подрагивает от внутреннего напряжения. Ощупываю взглядом полутемный зал «Палермо». Нет, вроде бы все спокойно…

— Хорошего же ты обо мне мнения, — каменеет лицом Андрей. — Я им сказал, что ты давно уже за бугром нервы лечишь. Правда…

— Что «правда»?

Он лезет за пазуху и достает черную коробочку с кнопками.

— Вот, диктофоном меня премировали. Крупин сказал — если вдруг буду с тобой по телефону общаться, хорошо бы, чтобы ты надиктовал показания. Тебе, мол, уже без разницы, а родному государству польза.

Я криво ухмыляюсь. Неизвестный мне майор Крупин, конечно, тот еще жук… «Родному государству». Где оно, мое родное государство…

— Надиктовать-то я, конечно, надиктую. Но все это ерунда.

— Почему?

— Понимаешь, Андрей, меня нет. Я не гражданин, не имею документов и биография моя… как бы это помягче… не совсем моя.

Гумилев снова кивает:

— То, что ты человек непростой — и слепой заметит. Я даже не рискну предположить, сколько тебе лет.

— Шестьдесят первого года рождения. В конце семьдесят девятого меня призвали в армию, через пару месяцев попал в Афганистан. А дальше… В общем, там много всякого было и теперь при желании меня можно выставить и дезертиром, и преступником. Но официально я, Артем Владимирович Новиков, погиб. Моя мать получила уведомление, похоронку то есть. И погиб я, Андрюха, аж в восьмидесятом году. Сам понимаешь — светиться в суде мне никак не резон.

В это время приносят сальтимбокка, похожие на тонкие котлеты, на которые сверху положены ломтики ветчины.

— Знаешь, что по-итальянски значит «сальтимбокка»? — подмигивает мне Андрей. — «Прыгни в рот»!

— Понятно, — мне это, честно говоря, не слишком интересно, куда важнее другое. — Кстати — ты просьбу мою выполнил?