очень меня экзамены волнуют. Быстрей бы уже сдать и все.

— Сдашь, — сказала матушка, проворно бегая полными руками по столу, нарезая сало и хлеб, — ты ж была отличница. Справишься.

— Очень постараюсь, — растерянно улыбнулась Света, — ну и еще переживаю, что город. Что одной будет непривычно в общежитии. И вроде бы… — Света прижала к груди ручки, — вроде бы и хочется, а вроде бы и колется.

— Ничего не бойся, — улыбнулся я Свете в ответ, — и не пропадешь. Будешь приезжать по выходным. И на праздники.

— Тебе-то легко говорить, — засмущалась Света, — это ты у нас ничего не боишься. Вон как Серого в пыли извалял. А я все еще боюсь его. Вдруг снова придет скандалить. Или где поджидать меня станет.

— Так, — маманя сердито уперла руки в боки, — А ну, хватит про Серого этого. Уж третий день ты с бабой Нюрой да девками твоими про него судачите. Тошно слушать! Игорёк же сказал, что его к тебе не подпустит, значить не подпустит!

Вот как значит, дело обстоит. Значит, уже погонял я женишка-то. Видимо, Серый к Свете приставал. От зараза какая. Ну и получил отворот-поворот. Но по его морде видно, что Пашка Серый — упорный как баран. Видать, на этой основе у нас и вышла ссора. Надо бы поговорить об этом со Светой подробней. Но без родительских ушей, раз уж им надоели такие разговоры.

Однако, было мне приятно, что с сестрой все хорошо, и защитить я от ее Серого смог. Стоило ли подозревать Серого в том, что именно он убьет Свету в будущем? Я не знаю. В прошлый раз не было никакого Серого. А Свету все равно убили. Ну ничего. Я буду с Пашкой ухо востро держать.

— Игорь! — Вырвал меня из раздумий Светин голос, — ты что хмурый такой стал?

— Хмурый? — Немедленно улыбнулся я, — никакой я не хмурый. А наоборот, даже очень веселый.

— Это ж что тебя развеселило-то? — Мамая принялась разливать по чашкам борщ.

— Да вот, борщ твой развеселил, — я помешал наваристый борщ ложкой, — весь день голодный в гараже торчал. Аж живот к хребту присох. А тут такая красота!

— Не торопись, погоди отца, — улыбнулась мама.

Вдруг заскрипели деревянные порожки. Я поднял от тарелки глаза. Это отец спустился во двор. Высокий, такой же как я, он все еще был довольно статным для своего возраста. Только животик, натянувший белую майку, говорил о его поздней зрелости, да лицо: обветренное и грубокожее.

Отец вошел под свет. Присел за квадратным столом. Поигрывая алюминиевой ложкой, глянул в большую чашку с синей каймой. В ней приятным духом исходил свежий борщ. Из юшки аппетитно выглядывало вареное куриное бедро.

— Анка, — сердито сказал отец, — это что тебе, борщ, что ли?

Я ухмыльнулся, видя его игру. Несмотря на то, что папаня строго искривил губы и даже нахмурил пушистые брови, глазами он все равно продолжал игриво улыбнуться матушке. Этот смешок сохранялся всегда: и в горе и в радости. Исчез он только в тот год, когда Света рассталась с жизнью, а папкины голубые глаза от этого потускнели.

— Чего тебе еще не так, Сеня? — Удивилась мама, — чего не хватает-то?

Света же, по-детски испуганно посмотрела на отца, не разобрав его игры. Когда перевела округлившиеся глаза на меня, я успокаивающе ей подмигнул. С улыбкой кивнул на батю. Испуг сестры сменился кратким удивлением.

— Да это ж никакой ни борщ! А просто какая-то тюря! Только заместо хлеба картошка да капуста! — Деланно строго продолжал отец.

— Вот плут старый, — рассмеялась мама, — уж шестой десяток землю топчет, а все как дите! Светка! Придвинь отцу! — Указала она на деревянную, пахнущую луком разделочную доску.

Света потянулась и пододвинула ее. На зажиревшем деревце доски лежали свежий зеленый лук, ломти колхозного хлеба. Сало, разложенное веером, поблескивало жирком.

— Ну вот! — почесывая волосатую грудь, сказал отец, — Вот! Уже что-то похожее на борщ! Но еще не совсем!

Отец посмотрел на маму с хитрым прищуром.

— Ну чего еще? — Добродушно засмеялась мать.

— Анка, — отец весело поднял брови, как бы предостерегающе замотал головой, — не зли!

— Ой! Да ну тебя! — рассмеявшись, мать махнула рукой и, встав из-за стола, вернулась в дом.

Через полминуты она уже скрипела деревянными ступеньками веранды, выходя на улицу. В руках ее желтели в ламповом свету чекушка водки и граненый стакан.

— Вот! Вот это уже борщ! — Довольно заявил отец, наблюдая, как мама наливает ему четвертинку стакана.

— Много не налью, — строго сказала мать, — тебе завтра в бригаду.

— Три стопки, — хмыкнул отец.

— Ага! Не пустют на трактор, — запротестовала мать. Но видя батину улыбку, смягчилась, — две!

— Да кто ж, баба глупая, — рассмеялся он, — по две стопки пьет? Только дикари, да эти, как их. Капиталисты! Язви их в корень!

— И не проси! Не налью больше!

— Ма, — вмешался я, — а ты мне налей. Давай я батину вторую выпью.

— Во! Послушай, — улыбнулся отец, — что тебе умный человек говорит! Давай, Игорек. Так хоть не так уж скучно получается, когда вдвоем пить!

Мать вздохнула. Отправила Свету в дом, за вторым стаканом. Мы с отцом звонко чокнулись. Выпили одним махом. Отец даже не поморщился. Тут же закусил соленым пером зеленого лука. Принялся за борщ.

Ядреная жидкость обожгла нёбо и горло. Провалилась в желудок, распространяя по телу тепло. Отвык я от водки. Почти не пил уже давно. Здоровье не позволяло.

Тело, как ни странно, нормально приняло алкоголь. То ли водка хорошая, то ли дело привычное. Сложно было сказать.

Потом я взялся за ужин. Душистым утренним хлебом заедал я густой и наваристый борщ. Звонко откусывал подсоленный зеленый лучок. А вот с сальца, напротив, ножом аккуратно, стряхивал соль, прежде чем отправить в рот.

— Расскажи, — начала с набитым ртом Светлана, совсем по-ребячески, — а как ты сегодня поломался? Далеко ли от станицы стоял?

— Когда я ем, — начала мама поговорку, предназначенную для детского уха, — я глух и нем, Светка.

Сестра недовольно вздохнула, но послушалась. Некоторое время за столом, при свете лампочки, что гнездилась в черном патроне, на стене дома, слышалось только довольное чавканье.

Мне и правда было приятно. Приятно просто помолчать с родными, которых я не видел так много лет. Приятно было снова попробовать этой простой, но вкусной пищи. Все казалось еще вкуснее, когда ужинаешь, завтракаешь или обедаешь на улице, под открытым небом. И даже хитрые комары, что почти беззвучно садились на кожу и норовили укусить, не портили вечер.

Потом пошел разговор. Говорили о том, что было за день. Отец рассказывал какие-то веселые байки с работы.

— А я завгару нашему и говорю: раз уж машину нам дать не могуть, — гремел отец за столом, — давай мы баб возьмем, да и в прицеп посодим! Я сам их на свеклу полоть повезу!

— Ну-ну? А они че? — С интересом, подперев голову ладонью, спрашивала мама.

— Да завгар смотрит на меня ошалелыми глазами, а Манка, ихняя бригадирша, давай орать, мол, знаем мы, как ты, Сеня, ездишь! Не по ровному, а по буеракам нас потащишь! Прицеп на кочке подпрыгивает, вот мы все и посыплемся!

Маманя зычно захохотала. Света же, сложив подбородок на кулачки, улыбнулась.

Отец у меня был тем еще весельчаком. Вспомнились мне его выходки, когда я был совсем мальчишкой.

Иной раз возьмет меня папа в бригаду. Весело мне там было. А как домой едем, отец глядь! А там, вдоль дорожки, бабы с полей топают. Идут босые, да на крепких плечах тяпки несут. Ну батя к-а-а-а-к дуднет в сигнал! Колхозницы все разом и подскочат, как ужаленные.

Отец едет, смеется, щерит желтоватые зубы. А как мимо женщин проедет, услышит по-мужски крепкие матюки да отвечает:

— А? Чего, бабоньки говорите? Ниче не слышу! Мотор весь слух перебивает!

Вскоре стали расходиться. Прибрав стол, мама со Светой ушли в дом, от комаров. Мы с отцом вышли за ворота. Батя закурил. Протянул мне открытый беломор. Когда я отмахнулся, он спросил:

— Чего ты? Заболел че ли? Курево не хочешь?

— Да что-то не хочется, — обнял я свои плечи. Оперся на все еще теплые от солнца доски забора.

— Голова, че ли? — Не глядя на меня сказал отец.

— А ты откуда знаешь? — Выпрямился я.

— Сашку Плюхина встретил. Он рассказал, что бы у тебя удар солнечный. Что отшибло память.

— Мамка со Светкой не знают, — догадался я.

— Не-а. Не стал я им пока мест говорить. Пригляделся, ты, вроде нормальный. Ну и не стал. А то ты ж знаешь этих