– Да, – ответила, притормаживая.

Партнер говорил медленно, на своем туговатом русском. Дослушала, не перебивая.

– Нет… Возникла небольшая задержка, но, надеюсь, через несколько дней. Максимум через неделю… Да, я знаю… – смотрела на высокий забор, рядом с которым остановилась. – Не в городе… Нет, – помедлила. – У родителей.

С той стороны установилась недоуменная тишина.

– Оформляю документы. Долго объяснять, – подумала: и не к чему.

За сплошным забором высился кирпичный дом, аккуратно оштукатуренный. Углы обложены декоративным камнем. Тарелка на крыше. У себя в Репине не обратила бы внимания: там такие дома – обычное дело. Можно сказать, средней руки. «Старый снесли, построили новый… Еще повезло с местом. У самой дороги. Есть где развернуться цементовозу, грузовикам с песком и гравием».

Агент, продававший участки, предлагал на выбор: Репино или Комарово. Дача в Комарове – мечта отца, писательский рай, в который, как ни старался, так и не сумел проникнуть. Честно говоря, екнуло: «А что, если?.. Так сказать, идущие за нами…» А потом представила: за каждым забором – писатель и жена писателя. Родители – многократно умножившиеся, населившие эту землю…

Второй этаж выдавался широким балконом. Сквозь балясины проглядывала ротанговая мебель: стол и три кресла. «Выходят, созерцают убогие окрестности: дома-развалюхи, времянки, сараи… Воображают, что отделились от соотечественников… Зажили новой жизнью…»

– Конечно, позвоню. Чао-чао…

Подъезжая к ДЭКу, подумала: «Или все-таки покрасить?.. Нет, – на этот раз решила твердо. – Не успеть. Пока вызову, пока… —

* * *

– А подите к черным!

Он моргнул. Фраза, повисшая в воздухе, на слух напоминала ругательство.

В ДЭКе ответили: рабочих нет, ищите частников. Потоптавшись у вывески, направился к рынку. Овощные бабки стояли за прилавком. Кабачки, мутные банки, ягоды в пластмассовых майонезных ведерках – на этот раз только крыжовник. К черным его послала костистая, самая высокая из трех.

– Да уж тогда к белорусам! – другая, одетая в мужской пиджак с широкими подложны́ми плечами, перебила.

– К белорусам! Белорусы-то сдерут! – третья, у которой вчера купил смородину, сбрызнула пучки: укроп и петрушку.

– Так зато и сделают. А черные – чего? Вон у меня, прошлый год, – костистая распрямила спину, став еще выше, – надо яму. Подрядились копать. Ладно, говорю, ройте. А они: бала́-бала́ по-своему, – она замолчала, будто ожидая ответной реакции слушателей.

– И чего, вырыли? – бабка в пиджаке сверкнула глазами, предвкушая страшный рассказ.

– Вырыть-то вырыли, – костистая признала не-охотно. – А все равно. На двор выйдешь, а они: бала́-бала́, бала́-бала́… Прям не по себе делается. Белорусы хоть говорят по-нашему…

Он слушал, не веря своим ушам: минуту назад она отправляла его к кавказцам, а теперь заняла сторону белорусов? Впрочем, черт с ней! Какая разница!

– А где их… кого-нибудь… найти? – вклинился в разговор.

– Да везде, – бабка в пиджаке махнула рукой не-определенно. – Вон, у дороги. Или там. Ходют у лесопилки. И чего ходют… – она бормотала безумные слова.

У дороги, прижавшись к обочине, стояли грузовики. На бортах белели крупные косоватые буквы, мелом: «Дрова», «Песок», «Гравий». Подходя, он задавался недоуменным вопросом: зачем писать, если нагружено с верхом?..

Водители, собравшись у головной машины, курили солидно и неспешно.

С каждым шагом становилось все больше не по себе, как в детстве, когда выходил во двор, где заправляли здоровые парни. Чувствовали себя хозяевами жизни. К этой общей жизни он не был допущен. Пытался, но не мог приспособиться: перенять их ужимки, особые словечки, которыми они обменивались. Что ни скажешь – всегда некстати. Хохотали, тыкали пальцами. Он помнит до сих пор: хохот стаи, уверенной в победе.

Однажды подслушал разговор. Одни стояли за углом. Один сказал: «А этот, урод-то наш, где? Чего-то давно не видно…» Другой ответил: «Явится. Куда денется…»

Эти выглядели испитыми и тощими, но в их глазах стояла та же неотчуждаемая правота: мир, к которому они приспособили свое существование, состоял из дров, песка и гравия. Ничьих. Как молочные реки с кисельными берегами: вырубай, насыпай, черпай. Главное, найти слабаков, согласных платить живые деньги.

– Интересуетесь? Дрова сухие, березовые. Шесть тысяч. Если требуется, наколем. Но, как говорится, за отдельную плату, – первый водитель хохотнул радушно, по-хозяйски.

– Сами-то строитесь или – как? – затушив прицельным плевком, второй отшвырнул окурок. – Песок чистый. С карьера.

– Мне сказали… Где-то здесь можно нанять человека…

– На какие работы? – третий включился по-деловому.

– Замок. Сломался. Может быть… Кто-то из вас?

«Зачем я спрашиваю? Я же знаю: эти не согласятся», – чувствовал неловкость, похожую на стеснение в груди.

Они смотрели молча и сурово, не удостаивая ответом.

Он двинулся дальше, к хозяйственному магазину, который бабки назвали лесопилкой. Когда-то давно на этом месте стоял кинотеатр: щелястый сарай. По субботам крутили кино. Старые фильмы, давным-давно прошедшие первым экраном. Теперь территорию огородили. За прутьями ограды лежали штабеля досок, высокие стопки шифера, рулоны металлической сетки – зеленые, словно облитые масляной краской. Вспомнил слово: рабица, похожее на женский род существительного раб. В родительские времена сетка-рабица продавалась одного, железного, цвета. Чтобы не заржавела, приходилось красить масляной краской.

– Простите…

– В десять, открываемся в десять, – парень в футболке и красной кепке, ходивший между штабелями, бросил через плечо.

– Я просто хотел… Мне… очень… нужен слесарь, – он попытался придать голосу уверенности, хотя бы чуток. – У меня сломался замок.

– Там, на той стороне, – продавец махнул рукой. – Вообще-то лучше пораньше, часов в девять, – сунул в карман рулетку. – Или в восемь. Чурки рано приходят. В девять – это белорусы.

– Думаете, сейчас бесполезно? – На той стороне дороги никого не было: ни славян, ни азиатов.

– Попробуйте. Подождите, вдруг снова появятся…

Перейдя дорогу, он сел на камень: «Придут. Кто-то же должен… Это их работа…»

На его участке тоже лежал камень. В свое время отец пытался вывернуть, делал глубокие подкопы. Кажется, единственный случай, когда родители не довели дело до конца. В этой местности огромные валуны попадались часто. Отец говорил: остались с ледникового периода, миллионы лет лежали в земле. Потом что-то сдвинулось, глубинные пласты зашевелились и выдавили на поверхность.

Сидел, поглядывая в небо: голубой купол твердел на глазах. Через час, когда от нежной утренней дымки не осталось следа, встал и побрел обратно, прикидывая, сколько потерял времени: с учетом магазина – зайти за молоком и хлебом, – два с половиной часа. Впереди, за соснами, вкоренившимися в песчаный склон, уже голубело озеро – маленькое, но глубокое. Местные называли блюдечком, на самом деле – омут: глубина метров семнадцать-восемнадцать. Здесь он никогда не купался, если не считать того раза, давно, сразу после вступительных экзаменов. Шел от станции, предвкушая, как скажет родителям, небрежно: «Ага, поступил». Вдруг, будто дернул черт: сбежал по песчаному склону. Поплыл, загребая и отфыркиваясь, радуясь несомненной победе: восемь человек на место, это вам не какой-нибудь технический… Филфак Государственного университета им. Жданова. Немецкое отделение. С его-то немецким. По тем временам средний школьный уровень. На репетиторов у родителей денег не было, впрочем, если бы и были… Родители говорили: в нашей стране за знания не платят. Занимайся, и всё получится. Самое удивительное – действительно получилось, несмотря на то что многие, с кем сдавал в одной группе, немецкий знали куда лучше. Видимо, срезались на других экзаменах. Особенно много двоек выставили за сочинение. Он получил пятерку…