Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За окном уже ночь. Стреляет снаружи огнями. Арчибальд царапает лапой колено мне, смотрит призывно в глаза и скулит: мочевой пузырь у собак чует время вернее часов.
– Ладно, псюка, неси поводок.
Интересно, а у доктора Фауста точно гулял в Мефистофелях пудель?
* * *
Несколько дней Тетя в мой кабинет не заходит. Это мне на руку, потому что несколько дней Дон молчит. Похоже, я его утомил. В какой-то момент перестал держать подобающую дистанцию и чересчур близко придвинулся: в запотевшем от моего дыхания зеркале он почти исчезает из виду, так что я сочиняю «на ощупь». Фиксирую все, что приходит на ум: состояние героя, наброски его размышлений и чувств. Надеюсь разрушить плотину молчания потоком сознания, но тот выливается в лепечущий ручеек, из которого я выуживаю малосъедобных мальков, чтобы, взвесив в ладони вертлявую их невесомость, зашвырнуть обратно на мель. Как всякая хитрая мелочь, мель блестит, но не греет.
Я с ней совсем на мели – мелюзга мелюзгой!
* * *
Когда вы одиноки, вам нету особого дела до мира вне вас. Ровно так же и миру плевать, что вы все еще есть и вы здесь. Налицо паритет интересов.
Законный вопрос: как Дону не сдохнуть со скуки?
Ответ: умереть от любви.
Ответ на засыпку. Но попробуй-ка выдумать лучше!
* * *
Пробую.
Предположим, что лучше, чем заполнять до дуэли часы списком своих безвозмездных утрат, Дон Иван не придумал – пусть ему очевидна тщетность попытки цепляться ногтями за прошлое. Это его удручает.
С другой стороны, описать под спешащий хронометр прошлое – своего рода знак вежливости: все равно что перед уходом навесить замок и положить ключ под коврик. Это его утешает.
* * *
Предположим, я дарю ему эту возможность – исповедаться.
Предположим, я предложу ему написать мой роман.
Предположим, он будет писать его вплоть до дуэли.
Но писать Дон Иван не привык. Как не привык давать письменных показаний в качестве единственного свидетеля, проходящего по делу о запланированном, но не совершенном убийстве (я о дуэли).
* * *
Судя по старым часам над камином (у Дона имеется в зале камин. В его каменном брюхе дрыхнет черная псина по прозвищу Арчи. Американский прожорливый кокер с уморительным взглядом из-под длиннющих ресниц. Мой персональный презент. Та еще сволочь! Но лучше, чем ничего: какое-никакое, а общество.), Дон замер на целых семнадцать минут. Потом задал глупейший вопрос:
– Мне писать только правду?
– Но так, чтобы не убивать ее правдой.
– Как можно правдой убить ту же правду?
– А вот как: напиши, что тебе очень страшно. Ведь тебе очень страшно.
– Похоже на то.
– А теперь напиши, что не страшно. Потому что тебе же не страшно?
– Мне и то и другое.
– Вот и первый урок: писать правду не значит не лгать.
– Ну и как же тогда мне писать только правду?
– Всего-то не лгать. Напиши теперь, страшно тебе умирать или все же не страшно.
Он пишет:
«Случается, ни с того ни с сего у меня немеет нутро и сжимается в спазмах желудок. Порой следом накатывает и тошнота. Если все это происходит от страха, значит, я страхом отравлен. А то и отравлен вдвойне, поскольку погибнуть мне не страшнее, чем убивать самому. Это в итоге и делает выбор нетрудным.
Выбор, конечно, паршивый. Но иного и вы не предложите – хотя б потому, что меня для вас нет. Вполне вероятно, не будет и вовсе. Если же я объявлюсь, то не раньше, чем состоится дуэль, и тогда вам придется общаться уже с мертвецом – или, простите, с убийцей. Так или эдак, знакомиться будете вы уже с тем, кто не я».
«Вы» – это тоже «не я», а читатель во мне.
Пожалуй, Дон прав: типично для исповедального текста – отставать от жизни на жизнь. Оттого дневники так похожи на нудные жалобы. Бесконечные извещения, что на праздник вы опоздали: вклад просрочен, депозит аннулирован, процент забрал банк в погашение грехов. В лучшем случае достается читателю катарсис, в худшем – стенания на бис.
– Есть еще, кстати, соблазн поиграть, как с наганом, в рулетку, – усмехается он. – Я тут подумал, что мог бы прилежно и долго писать твой роман, а под самый конец схулиганить и заблокировать клавиатуру на компе – всю, кроме “Enter” и “Del”.
– Это еще для чего?
– Чтобы зажмуриться и одним тычком пальца разослать себя файлом по свету – или отправить в корзину. А что? Ход, подходящий моменту. Пусть и довольно паршивый. Но другой предложить-то мне некому!
Я ему предлагаю заткнуться.
* * *
Потом предлагаю продолжить:
– Представь, будто ты – это я. И пиши, как писатель, который раньше не сочинял, потому что не знал, что писатель. Тебя так приперло, что ты взял вдруг и записал. И от того, что ты пишешь, тебе еще хуже. Словно молишься Богу, которого сам же и растоптал. Причем Бог этот – самый твой главный читатель.
– А как же другие?
– Шли их подальше! Только так ты заставишь их оставаться твоими читателями.
Он посылает, топчет и молится:
«Только я наловчился стучать по ноутбуковским клавишам, как вдруг осознал, что меня раздражает в этом процессе. В этом пощелкивании дактилоскопических каблучков, отбивающих чечетку по плиткам алфавитной мозаики.
В этой игре на рояле при помощи азбуки Морзе для аудитории глухонемых (забавно, но именно я обрекаю вас на молчание)».
– Будь проще. Не сыпь так метафорами. Думай о тех, к кому обращаешься.
– Но ведь их как бы нет!
– Штука в том, что пока нету их, тебя нету тоже.
– Кто же я в таком случае?
– В данный момент ты лишь тень – своей боли.
– Если я всего-навсего тень, то они – тени тени? Пустышки моей пустоты?
– Кто б они ни были (как бы их не было), а других у тебя собеседников нету, так что советую им угождать.
– Для чего?
– Чтобы тебя не прихлопнули, захлопнув досадливо книгу.
– А обращаться к ним напрямую мне обязательно?
– Беспроигрышный ход. Они обожают, когда автор взывает к их разуму.
– То, что я собираюсь сказать, им едва ли понравится.
– Им совсем не понравится, если ты замолчишь. Покажи, что без них ты – ничто.
– А они без меня разве лучше?
– Без тебя они лучше тебя, но без них. Потому что без них ты – ничто.
– Мне это не нравится.
– Так и пиши.