— Идите, Шлей, — сказал мне офицер, никак не показав, что он помнит про мой священнический пост, — делайте что хотите, и, если найдете в живых кого-либо из этих людей, скажите им от моего имени, что все они идиоты.

Сказав это, он попрощался со мной у палатки жестом того, кто только что подписал смертный приговор неизвестному ему человеку.

Мой путь к месту, где мог находиться Якобо Эфрусси, был полон стольких огорчений, что на долгое время я предпочел бы об этом не рассказывать. Мне едва удается восстановить в памяти, насколько сложно было уговорить Голядкина помочь мне оказаться на сербском берегу Дуная. Вместе с приказом я имел пропуск, который бригадир добыл для меня в обмен на достаточное количество неосвященного вина. Пропуск мог избавить меня от неприятностей при возможной встрече с патрулями. Мне так и не пришлось ни разу воспользоваться им: один за другим возникали на моем пути патрульные посты, разбросанные поодиночке, но никто никого не останавливал. Вонь от разрыва снарядов, начиненных газом, пахнущим горчицей, запах грязи и экскрементов настолько пропитали воздух, которым я дышал, что я и сегодня ощущаю его. С тех пор мир будто насквозь пропитался этим горьким запахом конца, а мое обоняние оказалось приговоренным воспринимать все с этим запахом смерти.

В окрестностях Нича мул, которого Голядкин достал мне на черном рынке, свалился от усталости. Я оказался совершенно один посреди поля, и мне часто приходилось обходить районы боевых действий. По мере того как я углублялся во фронтовую зону, ветер усиливался. Когда я начал путь по узким тропинкам, которые шли в юго-восточном направлении, ураганный ветер подул с особой яростью. Стали видны уже первые разрушительные следы отступления, траншеи, переполненные трупами солдат обеих армий, сваленные в кучу, зиявшие на дне этих ран земли. Мертвые тела были отданы грязи, которая излучала зловоние. Прошло время с тех пор, как я был на поле боя, да и прежде мой взгляд не охватывал ничего подобного. На какой-то точке своего спуска в долину Бейханика, где я надеялся отыскать Эфрусси, я перекинулся несколькими словами с двумя или тремя рекрутами, которые остались позади либо в результате своей верности присяге, либо в ожидании момента убрать с поля боя останки своих товарищей. Иногда я сталкивался с группой цыган, которые, когда им это удавалось, опережали птиц, питающихся падалью. В их глазах я видел жестокую холодность голодных существ, созданных для того, чтобы выжить не при помощи циничной хитрости бригадира Голядкина, а путем своего падения до состояния самых грубых животных. В такие моменты я боялся, что меня настигнет снаряд гаубицы или просто-напросто, не выдержав, я упаду в обморок, и эти глупые цыгане отнимут у меня последнее, что я имел, натолкнувшись на меня среди трупов. В Вене никто не ждал меня, меня не ждали никогда, а то, что было в моем подсумке, едва ли можно было назвать ценными вещами. Тем не менее они были единственным, что поддерживало во мне желание оставаться живым. На моей груди был циркуляр, согласно которому Эфрусси также мог пользоваться моим пропуском, и это вело меня вперед. Потеря этих документов, безусловно, означала бы для меня гибель.

Этот окольный путь, на который при других обстоятельствах я потратил бы полдня, занял у меня пару дней. Определенную часть пути я проделал во врачебной машине, где смог поговорить с одним из медицинских братьев, который тогда, как отражение моего собственного самозванства, исполнял функции опытного хирурга.

— Чего вы ищете здесь? — спросил меня этот человек, когда узнал мою цель. — В этом месте остались только трупы.

Когда я объяснил ему, что со мной приказ об освобождении солдат исчезнувшего полка от их обязанностей, медбрат посмотрел на меня изумленно:

— Если вы ищете смерти, то могли бы избавить нас от стольких хлопот.

Он бросил меня на краю дороги, как если бы не захотел больше тратить топливо на столь несерьезное дело. Я не обвиняю его. Его интерпретация моего поступка до определенной степени была логичной, я и сам начал отдавать себе отчет в том, что приказ об отступлении имел для меня гораздо меньшее значение, чем возможность встретиться с Эфрусси или его тенью. Мой поход был путем без возврата до единственной точки пересечения с моим прошлым, с которым теперь я смог бы воссоединиться. Я мечтал только о том, чтобы быть узнанным и принятым своим товарищем. Я хотел в последний раз прокричать имя Эфрусси и услышать, как он выкрикивает мое. Это, и только это мотивировало мое желание увидеть его живым и остаться в живых самому.

Когда я думаю об этом и вспоминаю исковерканный балканский пейзаж, я убеждаюсь, что только сострадательное божество могло сделать так, чтобы я добрался до Эфрусси. Вероятность осуществления такого чуда кажется мне сегодня практически равной нулю, и я чувствую, что достиг этой проклятой долины как бы покрытый панцирем, который помешал снаряду настигнуть меня в любой точке пути. Спустя годы я узнал, что долина, в которой исчез полк Эфрусси, в течение некоторого времени считалась территорией, занятой врагом. Однако в тот момент это огромное травяное озеро показалось мне ничейной территорией, своего рода нетронутой долиной Иосафата. Если полученные мною наставления были верны, Эфрусси и его товарищи должны были находиться близко, в одной из тех траншей, трупы из которых еще не были растащены цыганами. Рукопашный бой, по всей видимости, был очень жестоким, потому что не было ни клочка земли, на котором трупы наших солдат не перемежались бы с мертвыми телами, мундиры которых были отмечены вражеской символикой. Панорама была настолько неутешительной, что временами я начинал думать, что пришел слишком поздно. Несмотря на все это, особого рода древний ужас гнал меня от траншеи к траншее вплоть до того момента, когда при последнем вечернем свете на холме мне удалось различить хижину, казавшуюся покинутой ее обитателями. На первый взгляд строение выглядело заброшенным, но было что-то, что указывало на присутствие в нем жизни. Вначале я не понял, что это было, однако, подойдя поближе, увидел вереницу трупов, которые, казалось, улеглись в ряд, чтобы открыть узкий проход. Сцена была ужасающей, но в ней был скрытый смысл. Эти тела союзников и врагов — эта многоликость, обезличить которую под силу только смерти, — были расположены таким образом, чтобы я мог идентифицировать их, а при случае и присоединиться к ним. Так, по мере моего приближения к хижине трупы теряли свои ужасающие свойства, чтобы стать для меня вешками, указывающими путь к дому.

Хижина была открыта. Я поискал, где бы постучаться, и еле слышный голос ответил мне:

— Входите, святой отец.

Там был Якобо Эфрусси, сидевший спиной ко мне за столом, заклеенным бумагами, происхождение которых я не смог определить в тот момент. Он заметно дрожал, погруженный в работу, требовавшую тщательности, что не мешало ему обратить на меня внимание. Его волосы отросли и почти закрывали шею, что добавляло в облик этого Эфрусси черты первобытного человека. Стены хижины были изрешечены пулями, в дыры от которых беспрепятственно проникала окружающая вонь, что усиливало плачевный вид сцены. Не глядя на меня, Эфрусси торопливым жестом указал мне на стул, находившийся в другой стороне комнаты. Я придвинул этот стул к столу и сел напротив него, наконец разглядев его изможденные глаза на заросшем растительностью лице отшельника.