Люди, добровольно вышедшие из российского подданства, покидали Россию мирно и спокойно. Но случались и другие отъезды. Согласно сенатскому указу от 19 июня 1835 года, иностранцы подлежали действию законов о наказаниях уголовных и исправительных на том же основании, что и российские подданные. Однако и до, и после 1835 года российские власти предпочитали (особенно если преступления были «идеологического» свойства и заключались в дурных отзывах о России) просто высылать провинившихся из пределов империи без права возвращения назад (чего с российскими подданными проделать было нельзя). Параграф 49 «Высочайше утвержденного общего наказа гражданским губернаторам» (именной указ, данный Сенату, № 10303 от 3 июня 1837 года) уточнял, что

Из III Отделения сведения о «сомнительных» иностранцах поступали во всеподданнейших докладах к самому императору, и он, как правило, приказывал сомнительного выслать – что и исполнялось силами обычной полиции.

Высылка иностранца, преступившего закон, была предпочтительна и для дипломатов его страны, призванных защищать интересы соотечественников, и для российских властей. Выше уже упоминался французский подданный Леон Серве, за кражу отправленный в кораблестроительные арестантские роты, но затем освобожденный и высланный за границу. Император приказал изменить французу наказание в ответ на просьбу тогдашнего посла Франции маршала Мортье. 12 июля 1832 года Бенкендорф известил об этом кронштадтского военного губернатора вице-адмирала Рожнова и попросил его «о принятии зависящих мер, дабы иностранец Серве ‹…› удален был из пределов государства на первом корабле, к берегам отечества его отходящем, с воспрещением обратного въезда в Россию». Уже на следующий день исправляющий должность кронштадтского военного губернатора вице-адмирал Беллинсгаузен донес императору, что «французский подданный Леон Серве на отшедшем от Кронштадта в море 9-го числа сего августа французском судне, именуемом „Ле дё фрер“ [Два брата], по назначению выпровожден».

Как мы еще не раз убедимся, сходная участь ожидала весьма многих «неугодных» и неблагонадежных французов. Однако прежде чем перейти к рассказу об их судьбах, следует поговорить вообще о той репутации, какую имели французы и Франция в царствование Николая I.

Выше уже были приведены слова управляющего III Отделением про иностранцев как «гадов», которых Россия пригревает на своей груди, причем пригревает совершенно напрасно. Тот же Дубельт мечтательно заметил: «Не впускать бы в Россию ни одного иностранца – вот и все тут», – но тут же прибавил с сожалением: «да та беда, что этого сделать невозможно». Так вот, среди этих иностранных «гадов» французы в николаевскую эпоху считались едва ли не самыми вредными и опасными. Отношения между Россией и Францией и в XVIII веке не всегда были безоблачными: России случалось быть и союзницей Франции, и ее противницей. А после Революции 1789 года дело осложнилось тем, что французы поделились на благонамеренных аристократов-эмигрантов и опасных революционеров-якобинцев; первым в России оказывали радушный прием; вторые заставили императрицу Екатерину II в июне 1790 года приказать российскому послу И. М. Симолину добиваться выезда всех российских подданных из Франции, а в феврале 1792 года отозвать оттуда и самого посла. При Первой империи отношения двух стран, само собой разумеется, не сделались проще, хотя между военными столкновениями вклинивались периоды мира. Некоторая передышка наступила после свержения Наполеона, когда Франция стала союзницей России; французы вместе с русскими и англичанами даже вместе воевали против турок на море (сражение при Наварине, 1827), а в Русско-турецкой войне в 1828–1829 годах французские военные участвовали на российской стороне с наблюдательской миссией. Но все-таки подозрительность к французам как к источнику либеральной «заразы» сохранялась; ведь Франция в 1814 году стала конституционной монархией, в ней завелся парламент, а в парламенте завелись депутаты-либералы. Эту точку зрения выразительно запечатлел Ф. В. Булгарин в созданной для III Отделения записке «о влиянии иностранных держав на политический образ мыслей в России» (1827):

А после того как в июле 1830 года во Франции произошла революция и место свергнутого короля Франции Карла Х занял «король французов» Луи-Филипп, ситуация вновь ухудшилась. Спустя два месяца Николай I, последовав примеру двух других абсолютных монархов, австрийского императора и прусского короля, скрепя сердце признал «июльскую» Францию; вице-канцлер Нессельроде сообщил об этом решении Николая I специальному посланнику Луи-Филиппа генералу Аталену 1 октября, и тот 15 октября вернулся с этой вестью в Париж. Однако российский император продолжал считать Луи-Филиппа узурпатором и никогда не называл его братом, как других монархов (точно так же он 22 года спустя отказывался называть братом Луи-Наполеона Бонапарта, когда тот провозгласил себя императором Наполеоном III). Он употреблял обращение Sire (Ваше Величество). Между тем подобным образом к царственным особам обращались не монархи, а простые смертные; однако император не смущался этим: слишком сильно было его нежелание поставить Луи-Филиппа на одну доску с другими, законными монархами. Нелюбовь Николая I к французскому «узурпатору» была так велика, что, по свидетельствам мемуаристов, он поначалу даже воспринял с энтузиазмом известие о революции, свергнувшей Луи-Филиппа с престола: бездельник выходит в ту же дверь, через которую он вошел, воскликнул царь. Луи-Филипп, со своей стороны, обижался, что его не считают за равного и что русские, приезжающие в Париж, не оказывают ему должного почтения, а ведь именно благодаря ему Франция не стала республикой и в ней поддерживался относительный порядок, что отмечали, между прочим, даже авторы отчета III Отделения за 1839 год:

Демонический француз

Польская тема особенно сильно омрачала франко-русские отношения: поляки в конце 1830 года подняли восстание против России, а после его подавления в сентябре 1831 года многие жители Польши бежали именно во Францию; выше, в главе первой, уже упоминался принятый в 1832 году французским парламентом закон о политических беженцах. От этого репутация французов в глазах российского императора сделалась еще более сомнительной.