Незадолго до того как Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну, мне пришло из американского консульства в Вене приглашение – получить иммиграционную визу. В ту пору я жил в Вене один, со стариками-родителями. Они, разумеется, думали, что я поступлю именно так: получу визу и поскорее уеду в другую страну. Однако в последний момент я заколебался и начал переспрашивать себя: «Должен ли я так поступить? Смогу ли я это сделать?» – слишком ясно было, что ожидает моих родителей: судя по тогдашней ситуации, в ближайшие две недели им предстояло отправиться в концлагерь, точнее – в лагерь уничтожения. Должен ли я был попросту предоставить их этой судьбе, покинув Вену? До того времени мне удавалось защитить их от общей участи, поскольку я все еще возглавлял отделение неврологии еврейской больницы, но с моим отъездом их положение радикально изменилось бы. Когда я попытался разобраться, в чем же заключается моя истинная ответственность, я понял, что эта ситуация относится к тому типу, когда человек мечтает получить некий намек, «знак свыше». В этом настроении я пошел домой и, придя, увидел на столе обломок мраморной плитки. Я спросил у отца, откуда это взялось, и он ответил: «Виктор, я подобрал этот камень утром на том месте, где раньше стояла синагога» (национал-социалисты сожгли ее). «А зачем ты взял этот обломок?» – спросил я. «Потому что это часть скрижалей, на которых написаны десять заповедей». И он показал мне вырезанную на мраморе золоченую еврейскую букву. «Я тебе более того скажу, – продолжал он, – если хочешь знать: эта еврейская буква может обозначать лишь одну из десяти заповедей». И я с интересом переспросил: «Какую?» Ответ был: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле». И в этот миг я твердо решил остаться здесь, с родителями, и не получать визу.

Вы можете справедливо заметить, что это был проективный тест, что я, конечно же, в глубине души принял решение до того и лишь спроецировал его на этот внезапно появившийся кусок мрамора. Но если бы я не видел в этом куске мрамора ничего, кроме карбоната кальция, это опять-таки было бы результатом проективного теста, а конкретно – выражением того чувства общей бессмыслицы и внутренней пустоты, которое я назвал экзистенциальным вакуумом.

Итак, с виду смысл – лишь то, что мы проецируем на окружающие нас вещи, которые сами по себе нейтральны. И с точки зрения такой нейтральности реальность может показаться экраном, на который мы проецируем свои желания и мечты, чем-то вроде теста Роршаха. Будь это так, смысл сводился бы к средствам самовыражения, то есть был бы глубоко субъективен{56}.

Однако единственный тут субъективный момент – точка зрения, с которой мы смотрим на реальность, и эта субъективность не в силах что-то отнять у объективности самой реальности. На гарвардском семинаре я спонтанно предложил студентам иллюстрацию этого феномена: «Выгляньте из окна нашего лекционного зала и посмотрите на гарвардскую часовню. Каждый увидит ее под своим углом, в особом ракурсе, в зависимости от места, где он сидит. Если кто-то станет утверждать, будто видит часовню в точности так же, как ее видит сосед, я вынужден буду предположить, что один из этих двух очевидцев страдает галлюцинациями. Но убывает ли объективность и реальность часовни из-за такой разницы ее образов? Разумеется, нет».

Человеческое познание не стоит сравнивать с калейдоскопом. Если заглянуть в калейдоскоп, увидишь только его внутренности, а вот если посмотреть в телескоп, то увидишь нечто за его пределами. Когда мы смотрим на мир или на что-то в мире, мы также видим нечто большее, чем нашу, так сказать, перспективу. То, что можно увидеть сквозь перспективу, сколь бы субъективной эта перспектива ни была, и будет объективным миром. На самом деле «видеть сквозь» – это буквальный перевод латинского слова perspectum. Я готов заменить термин «объективный» более осторожным «транссубъективный», который использует в том числе Аллерс{57}. Это ничего не меняет, как не меняет и способ обсуждения – о вещах или о смыслах: и то и другое «транссубъективно». Такая транссубъективность предполагается изначально, как только мы заводим разговор о самотрансцендентности. Человек выходит за пределы себя к смыслам, которые представляют собой нечто иное, чем он сам, а не только выражение его «Я» или его проекцию. Смыслы открываются, а не изобретаются.

В этом мы противостоим утверждению Жан-Поля Сартра, который считает, что идеалы и ценности изобретаются и формируются человеком. Или, как сформулировал Сартр, человек изобретает себя. Это напоминает мне трюк факира. Факир утверждает, что может забросить веревку в воздух, в пустое пространство, так что она ни на чем не будет закреплена, и все-таки по этой веревке сможет вскарабкаться мальчик. Разве Сартр не пытается нас убедить, будто человек «проецирует» – а этот глагол буквально означает «бросает вперед и вверх» – идеал в ничто и тем не менее карабкается к осуществлению этого идеала и к самосовершенствованию? Но поле напряжения, которое человеку так отчаянно нужно для его душевного здоровья и моральной целостности, не может быть установлено, если не сохраняется объективность объективного полюса и человек не ощущает транссубъективность смысла, который он призван осуществить.

Что транссубъективность – реальный факт, переживаемый человеком, с очевидностью следует из того, в какой форме он говорит об этом опыте. Если только его самосознание не изувечено заранее принятыми стилями истолкования (а то и индоктринации), он говорит о смысле как о том, что надо найти, а не о том, что нужно придать. Феноменологический анализ, который старается описывать такой опыт эмпирически и без предвзятости, покажет нам, что смыслы и в самом деле чаще отыскиваются, чем предписываются. И если даже чему-то дается смысл, то не в виде приказа свыше, но скорее так, как дается ответ. Ведь на каждый вопрос существует один-единственный правильный ответ, так и в каждой ситуации есть единственный смысл, и это истинный смысл.

В одном из лекционных туров по США я попросил слушателей писать вопросы печатными буквами и передавать их богослову, который вручал их мне. Один из вопросов богослов посоветовал пропустить, поскольку, по его словам, это была «полная чепуха». «Вас спрашивают, – пояснил он, – как в вашей теории экзистенции определяется 600». Когда я прочитал ту же записку, я увидел другой смысл: «Как в вашей теории экзистенции определяется GOD». При записи печатными буквами трудно отличить слово «Бог» по-английски и число 600. Нельзя ли это считать неумышленным проективным тестом? Богослов прочел «600», а невролог – «GOD»{58}. Однако существует единственный правильный способ читать этот вопрос – тот, который соответствует значению, вложенному в него автором. Итак, мы пришли к определению смысла: смысл – это то, что нам хочет сказать человек, который задает вопрос, или ситуация, ведь она тоже подразумевает вопрос и требует ответа. Я не могу сказать: «Это мой ответ, и плевать, прав я или нет» (как американцы говорят: «Моя страна, права она или нет»). Я должен изо всех сил постараться выяснить подлинное значение заданного мне вопроса.