Я утверждаю, что человек стремится не к удовольствию и счастью как таковым, но к тому, что вызывает у него эти ощущения. Это особенно очевидно от обратного – когда человек несчастен. Допустим, тому, кто оплакивает смерть близкого, предлагают принять транквилизатор, чтобы облегчить его депрессию. За исключением случаев невротического эскапизма, горюющий почти наверняка откажется искусственно заглушать скорбь и скажет, что это ничего не изменит, не вернет умершего к жизни, иными словами, повод чувствовать себя несчастным никуда не денется. Всякий человек (за исключением невротика) будет больше озабочен поводом своей депрессии, чем задачей устранить депрессию. Реалистически настроенный человек понимает, что нет смысла закрывать глаза на какое-то событие – это не сделает событие небывшим. И ученый, как я полагаю, обязан быть не менее реалистичным, чем это обычно свойственно людям, то есть изучать поведение человека в контексте объектов, на которые направлена его интенция.

Эмпирическое подтверждение концепции воли к смыслу предложили Крамбо и Махолик{33}, которые установили, что «данные наблюдений и экспериментов подтверждают существование драйва, который предполагает в человеке Франкл». Но тут приходится задать вопрос, допустимо ли говорить о воле к смыслу как о «драйве в человеке». Я думаю, это неправильно, поскольку, если мы будем рассматривать волю к смыслу просто как еще один драйв, человек снова окажется существом, которое главным образом озабочено сохранением внутреннего равновесия. Очевидно, человек в таком случае будет стараться осуществить смысл, чтобы удовлетворить побуждение к смыслу, то есть восстановить внутреннее равновесие. Это значило бы, что он осуществляет смысл не ради смысла, а ради самого себя.

Но и помимо того, что это возвращает нас к принципу гомеостаза, понимание первичной человеческой задачи в терминах «драйва» представляет собой неточное описание реальной ситуации. Непредубежденное наблюдение за процессами, происходящими в человеке, ориентирующемся на смысл, раскрывает фундаментальное отличие между драйвом – импульсивным побуждением – и стремлением к чему-то. Самые непосредственные данные жизненного опыта свидетельствуют о том, что драйвы гонят человека, но смысл притягивает, и это подразумевает, что человек всегда сам решает, захочет он или нет осуществлять этот смысл. Таким образом, исполнение смысла всегда подразумевает принятие решения.

Итак, я говорю именно о воле к смыслу во избежание неверных истолкований этой концепции как драйва, или побуждения к смыслу. И выбор терминологии ни в коей мере не обусловлен волюнтаристским предубеждением. Да, Ролло Мэй{34} утверждал, что «экзистенциальный подход возвращает решение и волю в центр общей картины», и далее: «экзистенциальные психотерапевты», по его мнению, «занимаются проблемами воли и решения как ключевыми для процесса терапии», «камень, отвергнутый строителями, стал во главу угла». Но я бы хотел добавить, что мы также остерегаемся впасть в другую крайность и проповедовать силу воли или наставлять в волюнтаризме. Волю нельзя вызвать по требованию, командовать ею и ей приказывать. Нельзя захотеть захотеть. Чтобы пробудить волю к смыслу, нужно прояснить сам смысл.

Шарлотта Бюлер{35} полагает, что «функционирование здорового организма зависит от чередования разрядки и нарастания напряжения». Я считаю, что такое чередование в онтогенезе соответствует и чередованию в филогенезе. В истории человечества тоже отмечаются периоды нарастания и спада напряжения. Эпоха Фрейда была периодом напряжения, вызванного массированным подавлением секса. Теперь мы живем в пору облегчения и, в частности, разрядки сексуальных импульсов. Особенно жители англосаксонских стран из-за своего пуританизма чрезвычайно долго страдали от массированного подавления секса. Как указывалось в первой главе, они чувствовали себя пожизненно обязанными Фрейду за ту услугу, которую он им оказал, и именно этой благодарностью Фрейду вполне можно объяснить довольно-таки иррациональное сопротивление всем новым подходам в психиатрии, выходящим за пределы психоанализа.

Сегодня люди избавлены от напряжения. Прежде всего, отсутствие напряжения связано с утратой смысла, с описанным мною экзистенциальным вакуумом, или фрустрацией воли к смыслу.

В редакционной статье газеты, издаваемой кампусом Университета Джорджии, Бекки Лит задает вопрос: «Какое значение имеет для нынешней молодежи Фрейд или Адлер? У нас есть Таблетка, освобождающая нас от последствий сексуального удовлетворения (беременности): ныне с медицинской точки зрения нет ни малейшей причины для запретов и фрустраций. И у нас есть власть – посмотрите, как американские политики прислушиваются к толпам двадцатипятилетних и еще более молодых людей, посмотрите на Красную гвардию Китая. С другой стороны, Франкл заявляет, что современный человек живет в экзистенциальном вакууме и этот экзистенциальный вакуум проявляется главным образом состоянием скуки. Скука – это ведь вам знакомо? Многие ваши знакомые жалуются на скуку, и это при том, что все в наших руках: и секс, о котором хлопотал Фрейд, и власть по Адлеру. Тут-то и задашься вопросом: отчего так? Возможно, Франкл знает ответ».

Разумеется, Франкл не знает ответа. В конце концов, в обязанности логотерапии не входит давать ответы. Ее основная функция – служить катализатором. Эту функцию описал молодой американец, обратившийся ко мне из Вьетнама: «Я еще не нашел в вашей философии ответы на свои вопросы, но вы сумели вновь запустить колесо моего самоанализа».

В какой мере образование усиливает экзистенциальный вакуум и способствует снижению напряжения? Образование, по-прежнему опирающееся на теорию гомеостаза, следует принципу предъявлять молодым людям как можно меньше требований. Но мы также должны принять во внимание тот факт, что ныне, в стадии благополучного общества, большинство людей страдает скорее от недостатка требований к ним, чем от их избытка. Благополучное общество – это общество минимальных требований, где человек избавлен от напряжения.

Однако, если беречь человека от напряжения, он с большой вероятностью создаст его сам либо здоровым, либо нездоровым способом. Что касается здорового способа, мне кажется, функция спорта именно и заключается в том, чтобы предоставлять людям возможность осуществить свою потребность в напряжении, сознательно предъявляя к себе повышенные требования – такие требования, от которых человека обычно уберегает нетребовательное общество. Более того, мне кажется, что спорту свойствен определенного рода аскетизм, так что едва ли стоит с горечью утверждать, вслед за немецким социологом Арнольдом Геленом{36}, будто не существует внерелигиозного эквивалента средневековой добродетели аскетизма.