дивной новой России. Антиутопическая критика в нем подана с ироничной постмодернистской улыбкой. Однако преднамеренная отстраненность автора и приверженность литературным играм не способны скрыть его пессимистического отношения к происходящим в обществе процессам. Методы изображенной Хаксли техноконсюмеристской антиутопии могут оказаться, с одной стороны, более губительными для души, а с другой – более коварными с политической точки зрения, чем прямолинейная жестокость традиционной диктатуры. В «Generation „П“» перед читателем открывается антиутопия, питающая сама себя, подрывающая спасительную суть искусства и эроса, ведущая все население в социальный тупик без перспективы из него выбраться и даже вырабатывающая собственную метафизику денег. Эта книга – преисполненный веселья результат безнадежности.

Глава вторая. Языковые игры

Конечно б это было смело,

Описывать мое же дело:

Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на русском нет…

А. С. Пушкин. Евгений Онегин. I, XXVI

Своей динамичностью роман «Generation „П“» во многом обязан словесной игре: каламбурам, метафорам, парадоксам и афоризмам, экспериментам со смешением слов двух или нескольких языков. Слова и образы, передающие дух смутных времен в России рубежа веков, принадлежат к числу наиболее изобретательных находок Пелевина. Неудивительно, что фразы из «Generation „П“» стали крылатыми. Кто, глядя на пышность и грузную материальность главного московского храма, не вспомнит: «Христос Спаситель. Солидный Господь для солидных господ»? В рецензии на более поздний роман S. N. U. F. F. Ирина Роднянская заметила, что Пелевин – «эстет и выносит оценки существующему по эстетическому критерию, вслед за К. Леонтьевым и В. Набоковым»110. Я и согласна с такой характеристикой, и нет. Если условно разделить писателей на стилистов (как Набоков) и идеологов (как Достоевский) – а большинство авторов, конечно, соединяют в себе оба типа, – Пелевин ближе ко вторым. Иначе говоря, несмотря на внимание Пелевина к словесной форме и стремление всячески эту форму обыграть, его стилистические поиски обусловлены философским и идейным содержанием его произведений, а не наоборот.

В этой главе я рассматриваю словесную игру у Пелевина в контексте политической и философской проблематики «Generation „П“». Критики сразу же указали на обилие языковой игры в романе111, но разошлись во мнениях относительно ее оценки. Если Лев Рубинштейн полагает, что многие пелевинские каламбуры «обречены на безудержное цитирование», то Андрей Немзер, давний критик Пелевина, характеризует стиль писателя как «волапюк серых переводов с английского», а Михаил Свердлов – как бессмысленное скопление одинаковых языковых приемов112.

Не соглашусь с Немзером и другими критиками, считающими стилистику Пелевина просто легкомысленным жонглированием словами. На мой взгляд, словесные эксперименты «Generation „П“» – неотъемлемая часть поставленного романом культурного диагноза. Языковая игра отражает размышления автора об историческом и социальном тупике. Языковая политика – ключевой элемент пелевинской сатиры, направленной против упадка культуры и избыточного потребления. В «Generation „П“» духовное не унижается до полного отказа от него (как полагает Свердлов), будь то ради деконструкции или просто ради смеха, – скорее автор высмеивает и обличает дивную новую Россию как пространство, где едва ли уцелели хотя бы крупицы духовного. Остался только отказ от него.

Трансформация русского языка в «Generation „П“» отражает изменения в постсоветской психике. Радикальные перемены воплощаются в новых рекламных и медийных штампах, компьютерном жаргоне и заимствованиях из английского. Поскольку техноконсюмеристский постмодернизм импортирован Россией с Запада, прежде всего из США, англо-американские выражения, мгновенно подхваченные русским языком, особенно наглядно иллюстрируют специфику нового мировоззрения. Пелевин создает собственный эквивалент примитивного языка Хаксли (и оруэлловского новояза). Его парономастические конструкции, характерные метафоры, своеобразное смешение метафизических и материальных категорий, транслингвистические неологизмы отражают хаос и упадок, царящие в постсоветском российском обществе и в глобальной техноконсюмеристской деревне в целом.

Новояз, мнемоника Хаксли, язык тотального администрирования, слово и молчание

Изображение и анализ Пелевиным языкового кризиса в «Generation „П“» перекликаются с теориями Герберта Маркузе и Джорджа Стайнера, а также размышлениями Хаксли и Оруэлла, воплотивших их в художественной форме. Одна из главных тем «1984» – искажение языка в политических целях. В Океании язык структурирует, а значит, ограничивает идеи, которые способны сформулировать люди. Если бы какая-либо политическая сила установила контроль над языком, полагает Оруэлл, ей удалось бы изменить само устройство мышления, так что человек не мог бы даже думать вразрез с государственной идеологией (совершать «мыслепреступление»), потому что для подобных мыслей попросту не осталось бы слов. Из новояза исключены такие слова, как «свобода» и «индивидуальный»; чтобы избавиться от эмоций, сопутствующих сложным словесным конструкциям, изгнаны антонимы (вместо «плохой» говорят «нехороший»); значение слов вывернуто наизнанку, как, например, в названиях министерств Океании (скажем, Министерство мира ведает делами войны).

И Оруэлла, и Хаксли волнует проблема риторики, удушающей мысль113. Если новояз уничтожает слова и замутняет идеи, в антиутопическом мире Хаксли речь строится на мнемонических приемах и созвучиях, которыми гремят реклама и пропаганда. В «Дивном новом мире» люди вынуждены общаться механически – короткими, легко запоминающимися слоганами-каламбурами, непрерывно звенящими у них в ушах. Здесь задача не столько в том, чтобы избавиться от политически нежелательных слов и смыслов (как в «1984»), сколько в выработке ментальных ограничений, загоняющих сознание в примитивные рамки рекламного жаргона. Результат схож с тем, что мы наблюдаем в романе Оруэлла.

Размышления о языке, которые Хаксли и Оруэлл облекли в художественную форму, во многом перекликаются с тем, что пишет о языке тотального администрирования (или операциональном языке) в развитом индустриальном обществе Герберт Маркузе. Операциональный дискурс использует синтаксис, не создающий напряжения между разными частями предложения, – чтобы воспрепятствовать развитию смысла. Клишированные утверждения, переизбыток синонимов и тавтологии порождают идеологические заклинания, перечеркивающие любые попытки сохранить критическую дистанцию. Элементы независимости, новизны, доказательства, критика отступают под натиском условных терминов, аксиом и имитации. Такая форма речи лишает язык посреднических функций, необходимых для познания и суждения. Языковая структура живет только как единое целое, и в данном случае аксиомы отделены от возможных вопросов и возражений.

В операциональном языке значение подлежащего теряется в переизбытке его функций, определяемых другими членами предложения. Согласно классической философии грамматики, грамматический субъект предложения связан с предикативными элементами, но не сливается с ними, заключая в себе больший смысл, нежели тот, что выражен в конкретном предложении. Иными словами, подлежащее вступает в грамматические отношения с другими членами предложения, но не сводится к сумме этих связей114. Но в языке тотального администрирования, или операциональном дискурсе, субъект полностью определяется предикатами. Он уже не сущность, остающаяся таковой в разных формах, контекстах и при разной функциональной нагрузке, а сам превращается в объект и функцию.

Критика языка тотального администрирования в развитом индустриальном обществе, изложенная Гербертом Маркузе, во многих аспектах сближается с анализом англо-американского дискурса после Второй мировой войны в работе Джорджа Стайнера «Язык и молчание: Заметки о языке, литературе и нечеловеческом» (Language and Silence: Essays on Language, Literature and the Inhuman, 1967):

Как соотносится язык… с огромным бременем пошлости, неточности и жадности, которое взвалила на него демократия массового потребления? ‹…› Язык массмедиа и рекламы в Англии и США, то, что в типичной американской школе преподают под видом грамотности, и стиль современных политических дебатов – яркие примеры отказа от живой и точной речи. Язык, на котором изъяснялся во время пресс-конференции мистер Эйзенхауэр, напоминает язык, используемый в рекламе моющих средств: он не сообщает критических суждений о жизни страны и не заставляет слушателей думать. Он предназначен для того, чтобы уклониться от потребности в смысле или заменить ее поверхностной риторикой115.

Стайнер, как и Маркузе, проводит параллель между риторикой современных политиков и рекламной индустрии (цель в обоих случаях – промывание мозгов). И реклама, и пропаганда нужны, чтобы продавать. Вот почему речи Эйзенхауэра и рекламу нового моющего средства Стайнер относит к одному и тому же уровню дискурса.

Почему и как язык искажается, из орудия мысли превращаясь в помеху для нее? Стайнер обращает особое внимание на трафаретные метафоры, слоганы и жаргон, равно как и на избыточные иностранные заимствования:

Есть несколько признаков того, что в язык проникла бацилла распада.