Некогда свободные движения ума выродились в механистические, застывшие привычки (мертвые метафоры, избитые сравнения, слоганы). Слова удлиняются, а их смысл размывается. Вместо стиля – риторика. Вместо точных обиходных слов – жаргон. Иностранные корни и заимствования больше не вливаются в живой поток родного языка, а просто проглатываются и остаются чужеродными телами. Все эти технические ошибки ведут к краху смысла: язык уже не оттачивает мысль, а размазывает ее116.

На примере Великобритании после Второй мировой войны Стайнер показывает, что американские неологизмы обозначают новые экономические и социальные явления, составляя теперь часть представлений о прекрасной жизни и проникая в разговорную речь. Встает вопрос: как быть писателю, ощущающему, что точность языка под вопросом, что слово может утратить гуманистическое содержание? У него есть два пути: собственным языком отразить кризисную ситуацию или выбрать молчание. Языковая политика в романе «Generation „П“» заставляет вспомнить кричалки Хаксли и новояз Оруэлла, обыгрывая – комически и утрированно – язык тотального администрирования Маркузе.

Метафизико-материальная метафора

Для стиля «Generation „П“» характерно смешение метафизических и материальных терминов, в особенности из областей техники и торговли. Фрагмент, где Татарский представляет божество в образе копирайтера, придумывающего отталкивающие сценарии человеческой жизни, – яркий тому пример: метафизические понятия в нем переплетаются с коммерческими, а злой демиург уподобляется копирайтеру.

Онтологические понятия выражены в терминологии потребления и на внутренней странице обложки одного из изданий книги, где размещен слоган: «Время сдается, пространство сдается». В медийном бизнесе «основными товарами являются пространство и время»117. Словосочетание «окончательное позиционирование» (данное в тексте по-английски – the final positioning – и переведенное в сноске) соединяет в себе религиозные (апокалиптические) и рекламные коннотации118. Аналогичное смешение мы наблюдаем в «Винляндии» Томаса Пинчона, где персонажи «стараются уравнять кармические счета»119, или в «Расширении пространства борьбы» (Extension du domaine de la lutte, 1994) Мишеля Уэльбека, где мир предстает в образе супермаркета120. Научная и философская проблематика (теория относительности Эйнштейна) пародийно передергиваются, перемещаясь в денежную сферу, – космонавты летят не к звездам, а к долларам:

Нелинейность пространства и времени заключена в том, что мы и американцы сжигаем одинаковое количество топлива и пролетаем одинаковое количество километров, чтобы добраться до совершенно разных сумм денег121.

Слияние (или столкновение) материального и духовного возникает и в описании советского бюрократа:

…Хочется верить, что партийный бюрократ, от которого зависело заключение контракта [о поставках «Пепси»], просто взял и полюбил эту темную пузырящуюся жидкость всеми порами своей разуверившейся в коммунизме души122.

Пелевин смешивает онтологические категории с экономическими, а шире говоря, навязывает традиционно духовному дискурсу материалистические и даже явно вульгарные смыслы. В результате возвышенное утрачивает содержание. Однако, как мне кажется, перед нами не столько деконструкция, сколько критическая сатира. Автор не опустошает метафизические понятия, придавливая их низменным и материалистическим, а показывает результат духовного упадка, создавая взрывную смесь из двух этих пластов. То, как Татарский представляет себе божество, свидетельствует о его непособности помыслить духовное иначе, чем как тяжеловесно-материальное. Сам факт, что он отождествляет Бога с деньгами и рекламой, – солипсическое подтверждение духовного банкротства Татарского и его поколения; здесь не утверждается, что само по себе духовное – «подделка».

Изображение людей как элементов финансового оборота подчеркивает тотальную коммерциализацию жизни, где человек так же выставлен на продажу, как продукты питания, которые он потребляет, и одежда, которую он носит. Схожий мир описывает Фредерик Бегбедер:

Вы – просто ПРОДУКТ. Поскольку глобализация больше не учитывает отдельных людей, вам пришлось стать продуктом, чтобы общество интересовалось вами. Капитализм превращает людей в йогурты – скоропортящиеся (то есть смертные), зомбированные Зрелищем – иными словами, нацеленные на уничтожение себе подобных123.

Власть технологий, в свою очередь, находит отражение в последовательном описании людей в терминах техники (телевизоров или компьютеров):

…Мгновенные и непредсказуемые техномодификации изображения переключают самого телезрителя. ‹…› ХЗ – это просто остаточное свечение люминофора уснувшей души, это фильм про съемки другого фильма, показанный по телевизору в пустом доме124.

Обилие финансовой и технической терминологии на страницах «Generation „П“» отражает приоритеты (идолы) дивной новой России:

…Люди нюхали не кокаин, а деньги, и свернутая стодолларовая купюра, которой требовал неписаный ритуал, была даже важнее самого порошка125.

Рекламные кампании Татарского

Средоточием словесной игры и критики в романе оказываются придуманные Татарским рекламные объявления. Промывание мозгов постсоветскому населению ведется посредством унижения русского языка и словесности в рекламных слоганах. Эти слоганы подхватывают культурные высказывания, некогда обладавшие мощным воздействием, и возвращают их в виде белого шума. В рекламе Татарского воплощены многослойные ироничные и социально-критические наблюдения Пелевина (порой курьезные, а порой мрачные) над постсоветской историей.

Яркий пример такой критики – серия рекламных объявлений, придуманных Татарским для сигарет «Парламент». Начав с безобидного каламбура «ПАР КОСТЕЙ НЕ ЛАМЕНТ», Татарский переходит к варианту «PARLIAMENT – THE UNЯВА», а затем к «ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ НАМ ГОТОВИТ? ПАРЛАМЕНТ. НЕЯВА»126. По мере того как главный герой движется от вариантов рекламы «Парламента» (марки сигарет и одного из главных демократических институтов), представляющихся ему не слишком удачными, к более коммерчески успешным, автор размышляет о злоключениях постсоветской России. Переход от социализма к «демократии» – не более чем смена ассортимента (с советской «Явы» на западный Parliament).

В лице копирайтера и несостоявшегося поэта Татарского, перерабатывающего высокую культуру (Пушкина и Чайковского) ради откровенной безвкусицы, «Generation „П“» выносит приговор недавнему периоду постсоветской истории. Кульминацией серии рекламных объявлений для сигарет «Парламент» становится плакат, которым Татарский особенно гордится: фотография набережной Москвы-реки с моста, где в октябре 1993 года грохотали танки. На месте Белого дома – пачка «Парламента», вокруг которой растут пальмы. Для слогана выбрана знаменитая цитата из «Горя от ума» (1825): «И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА НАМ СЛАДОК И ПРИЯТЕН»127.

Дело не только в том, что афоризм Грибоедова, выражающий любовь к родной стране, низводится до слогана в рекламе сигарет, – Пелевин отсылает к чрезвычайно спорному историческому событию: обстрелу Белого дома в 1993 году. И классика, и кровавые события постсоветской истории опошляются ради продажи сигарет128. Что еще важнее, «демократия» достигается штурмом парламента – ключевого демократического института. Сам Татарский с усмешкой заключает:

…История парламентаризма в России увенчивается тем простым фактом, что слово «парламентаризм» может понадобиться разве что для рекламы сигарет «Парламент» – да и там, если честно, можно обойтись без всякого парламентаризма129.

Дополнительный иронический эффект заключается в том, что на месте Белого дома появляется пачка сигарет «Парламент» в окружении пальм. После распада Советского Союза на его месте образовались банановые республики. На смену традиционному архетипу Москвы как Третьего Рима приходит страна третьего мира, и возникает резонный вопрос: «Стоило ли менять империю зла на банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии?»130.

Помимо идеи, что товар (сигареты «Парламент») – все, что остается после обстрела Белого дома, крылатая грибоедовская фраза приобретает в «Generation „П“» новое саркастическое звучание. «Дым Отечества», которым наслаждается постсоветский человек, – это, с одной стороны, сигаретный дым, а с другой – дым от обстрела, свидетельствующий об одобрении насилия (если не об извращенном удовольствии от него).

Иронический контраст между звучанием этой фразы у самого Грибоедова и ее новыми саркастическими коннотациями указывает на патологии 1990-х годов и патологические изменения в постсоветской психике. Пелевин (прибегая к одному из своих излюбленных приемов) наделяет широко известную фразу неожиданным смыслом – он превращает ее в каламбур, обретающий новый смысл благодаря интертексту131. Он не перерабатывает стертые слова, как поступает соц-арт, и не возвращает их к жизни, как постконцептуализм и «новая искренность», а придает им новое, непривычное значение. Наделяя привычные выражения новым смыслом, писатель одновременно использует комический потенциал ситуации и выносит неутешительный вердикт климату современности.

Реклама водки