class="p1">Это было ошибкой. Маргарита вздрогнула, как будто разбуженная резким шумом, и с испугом посмотрела на мужа.

– Да, конечно! Я… – она запнулась. Казалось, она сейчас заплачет. Маргарита резко встала. – Прошу прощения.

Она практически выбежала из комнаты. Дверь за ней захлопнулась. Несколько секунд Верди был похож на застывшую восковую фигуру, а потом нож и вилка из его рук с такой силой полетели на стол, что разбили бокал и тарелку.

Дебютная опера Джузеппе Верди действительно имела весьма посредственный успех и в основную программу следующего сезона не попала. Однако договор с Ла Скала на три оперы все же был подписан, и композитору даже выплатили аванс за первую, на написание которой Джузеппе дали полгода. Но ни деньги, ни долгожданная работа не принесли в дом Верди лада.

Зима отплакала своими промозглыми снегопадами. Пришла весна, и уступила место распустившемуся во всей красе лету, а Маргарита так и не смогла вернуться к привычной жизни. Горе как будто вымыло из нее все краски, оставив в доме лишь ее призрак. Почти три месяца Джузеппе, забросив долгожданный заказ Ла Скала, пытался хоть как-то растормошить жену. Они провели месяц в Буссето, где за натянутыми немногословными беседами гуляли по полям, а вечерами собирались всей семьей за ужином и вели наигранно оптимистичные разговоры. Маргарите легче не становилось, а Джузеппе городишко уже ненавидел. Провинциальные жители видели теперь в нем не предателя, бросившего их ради славы, а большую звезду сцены и гордость родного города, а потому прохода ему не было нигде. Это ужасно утомляло. Утомляли и разговоры родителей о ненадежности артистических взлетов, о старческой немощи, которая уже дышит им в затылок, и об отсутствии плеча, на которое они могли бы опереться.

Джузеппе посадил не проявляющую никакого интереса к происходящему жену в карету и отправился обратно в Милан. За сто километров проселочных дорог с перерывом на обед и пограничный контроль при пересечении государственной границы супруги не обменялись и парой слов, зато Джузеппе услышал несколько весьма затейливых пассажей полутонов и добавочных нот, которые можно было бы использовать в новой опере. Приехав домой, он еще неделю наблюдал за тем, как жена тенью бродит по квартире, а потом принял решение полностью посвятить себя новой работе. Музыка всегда была надежным убежищем в минуты, когда реальность становилась невыносимой. Однако в этот раз все было не так просто.

***

Золотые летние лучи наполняли пространство одного из популярных у музыкальной публики кафе ярким светом и создавали атмосферу, которая явно диссонировала с настроением Барецци и Верди, обедавших за одним из столов. Верди был бледен и измучен. Барецци хмур и сосредоточен.

– Как она? – спросил синьор Антонио.

– Я теряю ее. Я ничего не вижу в ее глазах, даже боль угасла. Она сидит со своей вышивкой так близко ко мне каждый день, и я чувствую, что не могу до нее дотянуться.

Барецци глубоко вздохнул.

– А как у тебя дела?

– А я по контракту пишу комедийную оперу, – без какой-либо радости заметил Верди.

Синьор Антонио покачал головой.

Они пили кофе и молчали. Разговор на отвлеченные темы им обоим был неинтересен, а о единственном, что их действительно волновало, сказать было нечего.

Почему прозорливый Бартоломео Мерелли, зная о тяжелой потере композитора, вручил Верди либретто именно комической мелодрамы, доподлинно не известно. Возможно, на это решение повлияли во многом кокетливый стиль «Оберто», или столь частое сравнение юного гения с великим Россини. Кроме недостаточно убедительных, чтобы претендовать на правду, домыслов историкам ничего не осталось, а потому причины этого поступка импресарио всегда будут за гранью известного.

После обеда с тестем Верди вернулся домой. Репетиции шли уже полным ходом, а во втором акте не было еще ни одной законченной арии. Ему нужно было поработать.

Джузеппе сидел на скрипучем табурете за спинетом и тусклым взглядом смотрел на стопку пустых нотных листов на пюпитре. Его рука крепко сжимала карандаш, который стоял в начале строки готовый писать. Никогда, даже в период постоянных изнурительных в своей примитивности запросов от филармонического общества, ноты не вели себя с Джузеппе так отвратительно непослушно. Звуки хаотично разбегались кто куда в его голове, словно дети по двору приходской школы, как бы он ни пытался собрать их хоть в какой-то порядок. Всего девять месяцев назад даже радостные визги или заливистый плач Ичилио не могли нарушить стройный мелодический ряд, который сам вел Джузеппе от тона к полутону. А теперь в звенящей тишине опустевшей от горя квартиры он не мог собрать ни одного аккорда.

Ичилио… Ну зачем он снова о нем вспомнил. Джузеппе стало больно, невидимая клешня печали вновь крепко сдавила горло. Он сердито отбросил карандаш, встал и начал нервно бродить по комнате, что-то напевая себе под нос. Музыка, сейчас нужно полностью уйти в музыку, раствориться без остатка в мельчайшем узелке нот, и кружево начнет плестись само собой.

Он остановился, закрыл глаза, начал легонько постукивать пальцами по лбу. Тон – полутон – тон – тон – тон – тон – полутон… Его лицо озарилось идеей. Он открыл глаза, подбежал к лежащему на полу карандашу, поднял его, снова сел за инструмент и начал выводить ноты на бумаге. Но нет! Очертания чего-то прекрасного растворились, как паруса в тумане, прежде чем Верди успел записать первый такт. Он в ярости вскочил на ноги, разорвал в клочья нотную бумагу, гневно зарычал и вышел из комнаты.

Джузеппе задыхался. В буквальном смысле и душой. Ему был нужен свежий воздух. Прогулка в парке среди деревьев под щебет пернатых в обласканной летним солнцем сочной листве – вот что ему сейчас нужно.

Проходя по коридору мимо спальни, Джузеппе заглянул в открытую дверь. Маргарита сидела у эркера с двустворчатым окном рядом с колыбелью, которую до сих пор так и не позволила убрать, и вышивала. Клешня сдавило горло сильней прежнего. Гримаса передернула его лицо, до того было больно глотать. Он знал, что подойди он к ней сейчас, она даже не поднимет головы, односложно ответит на все его вопросы и будет продолжать свое шитье, как это было вчера, и как это будет завтра. Верди глубоко вздохнул и ушел прочь.

Он сидел на скамейке парка, грея лицо в солнечных лучах. На душе начало светлеть. Джузеппе вытащил нотный лист из кармана, положил его на скамейку рядом с собой, взял карандаш и прислушался.

Шаги бегущих детей, стук копыт по брусчатке , скрип колеса, застрявшего в дорожной яме, шелест листвы, плеск фонтана, крик голубей слились