— Пустяки, — кивнул Мишель.

— Понимаешь, о тебе полгода ни слуху ни духу, да еще Богорадов утверждал, будто бы чуть не сам видел, как тебя во время переворота солдатики к стенке прислонили. Тогда много наших постреляли. Ну вот я и подумал, что ты не будешь в претензии, если мы воспользуемся твоим жильем.

— Ну я же говорю — пустяки! — повторил Мишель, закрывая тему.

Он прошел в комнаты, бегло осматриваясь.

В гостиной на столе было грудой свалено какое-то оружие, к стенам прислонено несколько коротких кавалерийских карабинов. Тот сунутый ему под ребра револьвер был явно не единственным. В кухне на растянутых веревках сушилось исподнее белье. А в спальне на его кровати, прямо на покрывалах, в верхней одежде и на полу тоже, накрывшись шинелями, спало еще несколько человек.

— Это тоже наши — только что, этой ночью, прибыли из Нижнего, — объяснил Звягин. — Теперь вот отсыпаются. Ты представить не можешь, что теперь творится на железной дороге, — никаких билетов, только если дежурному в морду кулаком сунуть. Им даже пришлось какого-то не в меру ретивого большевичка пристрелить, а потом полночи, до станции, висеть на поручнях, чуть не околели совсем...

Мишель слушал рассеянно. Ему совершенно неинтересно было знать про то, что теперь творится на бывшей императорской дороге. Он пришел сюда совсем не за этим.

Мишель, извинившись, прошел в свой кабинет, где, слава богу, никого не было. Звягин, словно почувствовав его настроение, за ним не пошел, дав возможность побыть ему одному. Кабинет был небольшим, почти наполовину занятым огромным письменным столом и шкафами с книгами. Наверное, лишь поэтому здесь никто не расположился.

Все здесь было привычно и знакомо.

Мишель сел за стол. Машинально поднял какой-то недописанный листок — незаконченный рапорт начальству... Как давно, хотя на самом деле недавно, это было! И как все с тех пор переменилось!

«Блажен, кто мир сей посетил в его минуты роковые...» — вспомнил Мишель строку из Пушкина. Раньше, в молодости, она ему ужасно нравилась, тревожа душу какими-то неясными ожиданиями, заставляя желать себе и стране каких-нибудь потрясений, где бы он мог достойно проявить себя... Теперь эти минуты настали — и... никакого блаженства, только холод, голод и страх. Обманул классик.

Мишель стал выдвигать ящики стола, выискивая что-нибудь такое, что можно было бы снести на толкучку и поменять на продукты. Но почти ничего не находил. Все те вещи, что у него были, не имели теперь почти никакой цены. Он всегда вел довольно спартанский образ жизни, не обрастая ненужными вещами.

Разве вот только награды?

У него было несколько полученных за бои на германском фронте крестов, именная шашка и золотые, с дарственной гравировкой министра часы и портсигар. То, что с гравировкой, теперь значения не имело, а вот то, что золотые... За них, пожалуй, можно было получить по три фунта мяса и по мешку картошки. Крестьяне теперь активно скупали у оголодавших горожан золото и серебро, растаскивая по далеким деревням и пряча под стрехами и в овчарнях фамильные украшения знатных фамилий.

Мишель решительно сунул часы и портсигар в карман.

Больше ему брать здесь было нечего.

Были еще экзотические, привезенные отцом из дальних стран сувениры — например, чучело сушеного нильского крокодила, — но вряд ли их смогут по достоинству оценить полуграмотные мужики. Да и не хотел он ничего трогать из отцовской коллекции — разве только потом, когда станет совсем невмоготу...

Мишель посидел в кресле еще некоторое время, вдыхая знакомый запах книг, потом решительно встал и направился к выходу.

Но ему заступил дорогу Звягин.

— Ты куда? — изображая беззаботность, спросил он.

— Туда, откуда пришел, — уклончиво ответил Мишель.

— А ты часом не из чека пришел? — натужно пошутил Звягин. Но при этом не улыбнулся, и глаза его глядели настороженно и хищно.

— Нет, не оттуда. Я сам по себе...

На их разговор из комнат вышли давишние офицеры. Они молча поглядывали на хозяина дома, которого видели первый раз в жизни и потому не знали, что от него можно ждать.

— Разве вы не с нами? — спросил кто-то.

И по тому, как все напряглись, Мишель понял, что это и есть самый главный вопрос. Который на самом деле касается даже не сегодняшнего или завтрашнего дня, а может быть, всей его жизни.

— Мы тут собираемся со дня на день на Дон, — зачем-то понизив голос, заговорщически сообщил Звягин. — Теперь там все наши съезжаются и, смею тебя заверить, бьют красных в хвост и в гриву. Уверен, года не пройдет, мы в войдем в Москву под барабанный бой и всю эту сволочь на фонарях перевешаем.

И то, как он это сказал, свидетельствовало, что он точно готов без разбору и жалости стрелять и вешать людей на фонарях.

— Ты, конечно, с нами! — не спросил, констатировал Звягин, хотя в голосе его чувствовалось напряжение.

Сказать «нет» было трудно. Хотя бы потому, что на него со всех сторон, ожидая его ответа, глядели офицеры. Сказать «да» невозможно. В другом случае Мишель, наверное, пошел бы с ними хотя бы потому, что среди них был Сашка Звягин, которого он хорошо знал и с которым близко приятельствовал. И еще потому, что это были такие же, как он, прошедшие через те же кадетские корпуса и юнкерские училища офицеры. В общем, свои.

Но Анна... Его ждала Анна, и он не мог бросить ее вот так, без всяких объяснений. Уйти — и пропасть. Она с ума сойдет!

Впрочем, с объяснениями тоже, кажется, не мог.

Он просто не мог ее бросить!...

— Нет, увольте, — твердо сказал Мишель.

— Я же говорил, господа, он красным продался, — зло бросил кто-то. И взгляды всех посуровели. Потому что он отказался и, значит, был не свой, был чужой. Атак, чтобы ничей, чтобы посередке — невозможно!

— Брось, Мишель, — попробовал уговорить его Сашка. — Ты же здесь пропадешь, один — пропадешь! Они же все одно тебя повесят. Ты просто их не знаешь — это же солдатня, быдло!

Но Мишель лишь еще раз покачал головой.

— Может, ты точно с ними? — недоверчиво спросил Звягин. — Или решил за кордон податься? А?...

Повисла тяжелая, не сулящая ничего доброго, пауза. А двое крайних офицеров тихо и незаметно сместились ближе к двери.

Мишель собирался уж было драться, но вдруг неожиданно для всех, но более всего для самого себя, сказал:

— Я не могу... Я теперь, господа, намерен жениться.

— Ты? — ахнул Звягин, — на миг став тем самым, прежним Сашкой. — Ты, закоренелый холостяк? Поди, врешь?

— Никак нет, — покачал головой Мишель. — Женюсь.

Хотя еще мгновение назад ни под какой венец идти не собирался. Но ему нужно было найти какую-то объясняющую его отказ причину. И он нашел ее. Не для них — для себя.