– Твоя цена, варвар? – спросила Пурна. Ее голос звучал одновременно скучающе и раздраженно, как у аристократа, вызволяющего своего дерзкого отпрыска из неприятной ситуации. – Сколько ты с меня возьмешь, чтобы принести мне эту голову?

– Больше, чем стоишь ты, – ответил Марото, но не мог не ощутить некоторого зуда в своем наименее достойном органе – кошельке. Вроде бы спуститься к адской ящерице не так уж и сложно… – Десять тысяч рупий.

– Пусть будет двенадцать, – улыбнулась Пурна, и вот так получилось, что Марото, почистив булаву, которую чуть не потерял вместе с жизнью, принялся спускаться к упавшей богуане. Она уже начала подтухать на утренней жаре, и его чуть не рвало от вони, пока он проламывался сквозь ее шипастый гребень и нижележащие кости, размалывая плечи чудища в рептильное пюре. Было бы куда проще орудовать топором, а не сомнительным дуэтом булавы и кинжала, но опять же было бы еще проще сказать Пурне, куда ей лучше засунуть свои двенадцать тысяч рупий. Марото уже и сам наполовину спекся к тому времени, как вскарабкался обратно к Пурне, где обнаружил, что она выпила всю его воду, пока он делал за нее грязную работу. Но даже понимание того, что для спуска целыми и невредимыми придется нести ее на спине, не вызвало у него такого раздражения, как ее слова, когда они наконец оказались внизу на дороге и пошли к каравану.

– С двенадцатью тысячами рупий есть некоторые сложности, но, пока мы слезали, я нашла идеальное решение.

– Пока мы слезали? – Марото постарался выдержать ровный тон: деньги еще не в руках у него, поэтому не стоит ее нервировать. – Ты обещала мне сумму, которую не можешь заплатить, тапаи Пурна? Я думал, что вы, аристократы, надежны в смысле выплаты долгов.

– Будь это так, нас бы было куда меньше, – ответила Пурна. – У меня страшно болит плечо. Ты уверен, что с ним все хорошо?

– Я зашью тебя в лагере. Но только после того, как мне будет заплачено.

– Ах да. Но понимаешь, у меня пока нет этих денег.

– А когда будут? Лично я бы с этим поторопился. Раны лучше зашивать сразу.

– Это зависит от тебя, – заметила Пурна. – Мы могли бы получить их уже завтра.

– Зависит от меня, – повторил Марото, ощущая, как на душе образуется камень весом с пушечное ядро.

– Как я уже говорила, я не желала принимать участия в этом гнусном маленьком пари. Никакого участия. Гадость, бе-е. – Пурна высунула язык. – Но я могу вернуться к дружкам и вступить в игру: скажу, что после сегодняшнего приключения потеплела к нашему животному и решила соблазнить эту скотинку сама.

– Животное? Соблазнить эту скотинку?

– Да, так они тебя называют. Но только не я. Я-то всегда зову тебя варваром.

М-да, заметно лучше.

– Значит, ты сделаешь ставку, что сегодня попозже или завтра мы куда-нибудь пойдем и трахнемся, и…

– Нет, нет, нет! – перебила Пурна. – Кем ты меня считаешь? Я сделаю ставку, а потом мы ускользнем и притворимся, что трахаемся, спрятавшись в ущелье, откуда эхо долетит до остальных, и места для сомнений не останется. Потом мне заплатят, и я отдам тебе деньги.

– Ни за что, – отрезал Марото. – Ни при каких обстоятельствах. У меня есть гордость, девочка, – слово, незнакомое вам, так называемым цивилизованным людям, но дорогое мне, как дорого истинное имя всякому демону.

– Будь по-твоему, – сказала Пурна. – Думаю, банк близок к двадцати, и я, пожалуй, даже зашла бы так далеко, что отдала тебе пятнадцать и удержала скромные пять за ущерб моей репутации, но если ты предпочитаешь остаться без серебра, зато с гордостью, тогда что ж…

– Все двадцать, – заявил Марото, бросая рептильный трофей Пурны на песок: до фургонов было уже рукой подать. – Все двадцать, и ты должна им рассказать, что убедила меня, будто на самом деле не участвуешь в пари, и потому я согласился с тобой трахаться. Я не потерплю, чтобы меня считали шлюхой или игрушкой богатенькой девчонки.

– Семнадцать, и согласна на твои условия, – сказала Пурна, нагибаясь и поднимая голову ящерицы. Ее руки дрожали от напряжения, но трофей она удержала. – Окончательное предложение.

– Восемнадцать.

– Семнадцать с половиной, и ты не шлюха и не игрушка богатенькой девчонки.

– Заметано, – сказал Марото, хотя уже был не так уверен в последнем.

Они вернулись к лагерному костру, и богатая кодла принялась визжать и улюлюкать, впечатленная их растерзанным видом и трофеем Пурны. Сцена была отвратительна, зато у камеристки косяку Кеза нашлась цирюльничья сумка и обнаружился опыт ее применения. Пурну, естественно, обслужили первую, пока Марото отбивался от остальных, требовавших повести их охотиться на дракона сегодня же в сумерках. Позже, пока обрабатывали его куда более серьезные раны, он подслушал версию событий, изложенную Пурной за бренди и сигарами. Марото сказал себе, что отвергнуть многоножку, предложенную камеристкой перед зашиванием ран, было победой, пусть даже маленькой, но каждый укол иглы и протягивание нити напоминали ему о собственной слабости, о недостатках и ошибках: вот человек, который не может даже позволить себе обезболивающее перед операцией, иначе рискует скатиться к прежней жизни. И после такого дня все, на что он может надеяться, – фиктивное свидание завтрашним утром.

Было время, когда Марото и на более выгодных условиях не пошел бы в Пантеранские пустоши проводником компании богатых дурачков, – время, когда он рассмеялся бы в лицо любому, кто предположил бы, что он дойдет до кривляния в образе Великого Варвара-Охотника перед кучкой второсортных пижонов. Было время, когда Марото указал бы на свои бесценные доспехи, на усиленное колдовством оружие, на свои земли, титулы, имущество, не говоря уже о гребаном демоне, покорном его воле, – то был человек, имеющий все, что только можно купить за серебро, и много того, чего не купишь.

Когда он прищуривался и заглядывал в прошлое, ему почти удавалось различить того человека сквозь туманы отфильтрованных насекотиками и выпивкой воспоминаний и все более глупых и неудачных решений. Жеманный хор дворянчиков зудел до первых часов ночи, и сон был таким же зыбким и ускользающим, как достоинство: Марото лежал на слишком мягкой койке в чересчур красивом крытом фургоне и страшился будущего ровно настолько, насколько презирал прошлое. Он пообещал себе, что выведет группу из пустошей и больше никогда, ни за что не унизится до такого… но он уже нарушал данное слово много, очень много раз и, как ни прискорбно, нарушит его снова.

Было уже далеко за полночь, когда Мордолиз догнал Софию в горах. Услышав, как он продирается через невысокое кольцо бурелома, нагроможденное ею вокруг лагеря, она спряталась в можжевельнике, в темноте, в сосредоточенной ярости, которая одна позволяла ее бунтующему разуму расслабиться и умолкнуть… А когда жалкий падальщик появился по другую сторону костра, София еще сильнее натянула тетиву и пустила стрелу ему в нос. Снаряд сбился с курса и исчез в ночи – она знала это заранее, но положила новую стрелу и выскочила из теней.