жестикулировать… Не рывками, нет, наоборот — бережливо так, чуть-чуть улыбаясь… »

— Что же ты молчишь? Тебе хорошо? Ну скажи!

— …Да.

— Еще!

— Да, да, — вдруг сорвался на Крик, даже как-то зарычал.

— Боже, что с тобой, ты кричишь?! Не смотри так, мне страшно!

А я уже не выводил ни кругов, ни восьмерок, ни, тем более, сказочных линий, а упрямо тащил Алису Николаевну все глубже и дальше от берега.

— Что ты собираешься сделать? Не молчи! Я боюсь тебя! — ужас в ее глазах обратной связью воздействовал на меня и лишь подталкивал вперед. — Ты же любишь меня… ТЫ САМ ГОВОРИЛ!

« Это до-минор, совершенно точно. Я когда-то с него начинал. И был счастлив, поднимаясь все выше и нежнее, тоньше и значительнее, модулируя, комбинируя и… обогащаясь! Во вторник я дошел было к ми-бемоль ми-нору, затем сразу скатился в ре-бемоль и вот теперь опять… »

В глубине души я всегда боялся этой черно-лиловой тональности, но всегда тянулся к ней и возвращался с жаждой и страхом. И только она воспламеняла мысли и душу, и она же предупреждала о недобром исходе.

«Нет, это была не копия Альтмана и никакая не Ахматова. Это — автопортрет! Автопортрет в намеренно тех же контурных линиях, но решенный… в черно-лиловых тонах и гениально исполненный! Она победила До-минор: Давно! И сломала меня!.. А теперь я ломаю ее и — дважды себя… Но за что ЕЕ?!»

Алиса закричала, и я, наконец, остановился. Уровень воды уже подбирался к щекам.

— Зверь… зверь… зверь… я умираю… я люблю тебя!.. ОПОМНИСЬ!!

Здоровая ее нога пыталась коснуться дна и, казалось, угрожала оттуда гипертрофированностью своих размеров. Я зажмурил веки, будто стиснул челюсти.

« Преступление. Против нее всех и себя. Из трех сил побеждает третья: Сомнения… И какая-то четвертая, о которой я ничего не хочу знать!..

Родители! Чувствуете ли вы меня сейчас, слышите ли? Где вы? Уничтожьте меня, прошу вас… Я задыхаюсь, я бегу, я бросаю ее… ВСЕ!!! »

Опускаю руки, разворачиваюсь спиной и уже больше не вижу одноногой художницы Алисы Николаевны, а только слышу поднимающийся над водою и перелесками человеческий женский вой, который все ударяется в меня, пока я выхожу на берег, сажусь в машину, включаю зажигание, выключаю его, а затем — вновь включаю и выскакиваю на шоссе, шипящее от ливня и ненависти…

9

Однажды, субботним утром, когда моя жена впервые учуяла, что в ее молодой супружеской жизни не все ладится так, как ей представлялось, что муж поделился далеко не всеми тайнами сердца и носит в себе неизвестные секреты, она подвергла меня «глобальному» испытанию. Со свойственной большинству женщин «манерой» безрассудно надеяться даже в безнадежной ситуации, она напомнила мне о якобы давно запланированном выезде за город, к природе. Упрекнув меня в дырявой памяти, она непринужденно собрала необходимый минимум вещей, задорно зевнула (точно ничего особенного не происходит) и, отсчитав на всякий случай определенную сумму денег из треснувшей деревянной вазы, объявила:

— Ну что, пора…

Шоссе веселилось соответственно погоде: ясной и солнечной. Легкий вчерашний мороз оставил верхушкам деревьев небольшие порции свежего снега на ветках, а отсутствие ветра еще более обнажало величие природы и наплевательское ее отношение к окружающей возне людей и машин.

Супруга диктовала мне маршрут с какой-то новой и немного смешной решимостью, что, пожалуй, даже забавляло меня. Наконец, оставив позади массивный мост через реку, мы свернули вправо и, проехав полтора километра вдоль берега, остановились. Берег в этом мест оказался чрезвычайно высоким — горизонт просматривался отсюда в любую сторону.

Дымящиеся печные трубы деревянных избушек усиливали ощущение уюта и торжественного спокойствия и относили неспокойную память к старой русской прозе — Аксакову или Бунину…

Я вдохнул полной грудью и лениво подбросил в костер несколько сухих веток, а жена моя взволнованно следила за языками пламени и явно ожидала от меня каких-то вопросительных слов. Поэтому я спросил:

— Ты что, уже бывала здесь?

— Да, давно…

— Рассказывай!

Она как-то сразу подобрела, минуту помолчала, а затем заговорила, окрашивая свою речь некой заговорщической патетикой:

— Еще за год до знакомства с тобой я отдыхала здесь, летом, почти два месяца. Тут недалеко жила бабушка Даши Кольцовой… помнишь, рыжая такая, высокая, на свадьбе у нас была?

— Допустим, что-то такое… Ну вот. А у меня тогда… роман… с одним молодым человеком… Я никогда тебе не говорила…

— Скажи на милость, любопытная деталь…

— Он все настаивал на… короче говоря, домогался как мог, а я упорно твердила, что вот, дескать, распишемся, и уже тогда… — она натужно изобразила подобие улыбки, стала вдруг жалкой и совсем неинтересной.

— И что же потом?

— Он пробыл здесь две недели, затем уехал и больше ко мне не вернулся.

— Трогательно-то как, черт возьми!.. А через пару месяцев ты героически вынесла злую годину и… страстно полюбила меня!

— Не передергивай, пожалуйста. Не остроумно…

— Ладно, не сердись.

— Между прочим, я даже пыталась… Ты не слушаешь!.. Пыталась броситься с обрыва. Вот на этом самом месте, клянусь тебе…

— Послушай, а чего ради мы приперлись сюда, да еще зимой? Уж не соревноваться ли в прыжках с обрыва, а?

— Нет конечно, просто мне вдруг показалось, что скоро ты тоже уйдешь и не вернешься; стало как-то грустно и больно, вспомнились прежние недобрые дни, Дашина слепая бабушка и этот дурацкий обрыв… и захотелось приехать с тобой именно сюда, чтоб почувствовать, что все плохое — позади…

Мне вдруг представилась тогда картина, застрявшая надолго в моей памяти; а впоследствии не один раз назойливо являвшаяся мне в самые неподходящие минуты: красные вязаные гетры, брошенные на снег варежки и мохнатые шары ее зимней шапочки, неуместные в этом диком полете, как неуместен был бы кленовый лист в картине Кустодиева «Русская Венера».

10

Теперь эта картина стояла перед глазами особенно отчетливо, будто нарисована была на лобовом стекле, ну а «минута» уже не казалась такой уж «неподходящей».

«Платонов в юности работал на паровозах; уверен, управлялся он с ними так же виртуозно, как я сейчас с автомобилем. Вот только двигаться приходится в другую, в обратную, сторону, да путь покороче паровозного… Скорей бы уж кончался бензин — объективная причина для кратковременной отсрочки…»

***

Для того, чтобы восстановить в памяти остаток ночи, пришлось бы чрезмерно напрягаться и ломать голову, а вспомнится ли хоть что-нибудь — нет уверенности…

***

Близилось утро, и солнце уже