Амброс промолчал и закурил сигарету. Огонек зажигалки осветил на миг его лицо, и Амрай заметила, каким оно было хмурым.

— Амброс, пожалуйста. Только не в спальне.

Он тут же потушил сигарету и, вздохнув, уронил голову на подушку.

— Где-то там, снаружи, обитает душа-близнец. У тебя сохранилась записка. Записка с нашей фразой?

И она расплакалась снова.

— Амрай, чего ты от меня хочешь?

— Не знаю, — ответила она, глотая слезы.

— Тогда я тебе вот что скажу. Ты не можешь оставить меня таким, каков я есть.

— …

— Ты пожелала воспитывать меня. С первых же минут. Ты рассудила: если он будет носить итальянские рубашки, зачесывать волосы назад, если будет помогать тебе снимать пальто, если он не будет больше отворачиваться от тебя в обществе, если он забудет дорогу в кафе «Грау», если начнет искать работу и друзей, которые приятны тебе, если он станет отцом, соответствующим твоим представлениям, если он примет твой юмор и твою печаль, если, если… Если.

— Но любить — это значит работать друг над другом.

— Истинная любовь ничего не выколачивает и тем не менее достигает всего. Если ты не любишь меня за мои недостатки, ты не можешь любить меня и за достоинства. Я не укладываюсь в твои мечтания, я больше их.

— …

— Ты хотела слепить себе идеального любовника и мужа. Из меня. Следовательно, я был недостаточно хорош для тебя.

— Неправда!

— Следовательно, то, что составляет мою суть, не внушает тебе доверия. Ты перекладываешь на меня ответственность за доверие, которого нет у тебя. Его не было и в помине, еще до того, как мы узнали друг друга. Амрай, с Инес я не спал. Но что толку говорить тебе об этом? Ведь превыше всего твое недоверие, и ты хочешь, чтобы я спал с ней.

— Почему же ты ездишь с ней в Кур?

— Потому что она мой друг. Но тебе этого не понять.

— …

— Мне тридцать два года. Амрай, я уже не изменюсь. Никогда в жизни я не буду работать. Это подкосило моих родителей. Я не буду это повторять.

— Ты величайший эгоист, таких я еще не встречала.

— А ты самая удивительная из женщин.

— Амброс, я не могу больше. Просто не могу. Уже хотя бы из-за ребенка.

— Что бы это значило?

— Не знаю, каким ты учишь ее вещам, когда таскаешь за собой по городу.

— Так спроси.

— Амброс, детей воспитывают иначе. Только не так.

— Да не воспитываю я ее, черт побери. Я пытаюсь дать ей пример своей жизнью.

— Да, а в результате она пойдет по кривой дорожке за совершенно чужими людьми. Она уже не может отличить чужое от своего.

— Потому что в этом мире нет ничего чужого. Мауди живет доверием к миру. И я хочу сохранить в ней это.

Он встал с постели, скомкал простыню и, шаркая туфлями, удалился в будуар, тесную комнатенку, превращенную в душевую и туалет. Послышался плеск воды. Он вернулся с влажной простынею и накрыл ею Амрай.

— Это тебя охладит. А то с ума можно сойти.

— Я хочу развестись с тобой.

— Знаю.

— Все кончено.

— Все еще и не начато. Я буду любить тебя до последнего часа жизни. Ты это знаешь. И не буду спать ни с одной женщиной, кроме тебя. Это ты тоже знаешь.

Что такое воздушный пешеход?

— Воздушный пешеход — это человек, который слушается только своего сердца.

— А еще?

— Он не послушен никому на свете.

— Правильно, Мауди. А еще?

— Ну… Он делает то, что хочет.

— Да, но это не все.

— Мм…

— Воздушный пешеход никогда, никогда ничего не боится.

— Очень хорошо, Эстер! Воздушный пешеход ничего и никого не боится. Прежде всего — самого себя. И раз он ничего не боится и всегда слушается своего сердца, он может… может… Что?

— Ходить по воздуху!

— Умницы! Вы обе!

Огненно-рыжий уже дряхлеющий «воксхолл-вива» медленно полз вверх по Маттейштрассе. Осень 1978 года. Взвихренный суховеем день под лазурным пергаментом неба с пухлыми, словно закипающими молочной пеной облаками. Амброс Бауэрмайстер, с утра окрыленный чем-то вроде педагогического восторга, забрал с собой Мауди и Эстер, намереваясь совершить, как он выражался, познавательную поездку. Обе восьмилетние девочки сидели за спиной у Амброса и с веселым видом гримасничали. В своих одинаковых, желтых, как крылья бабочки, платьицах, они казались близнецами.

— Вы должны знать, что большинство людей — это те, кто боится самого себя. И от кромешного страха они готовы угождать каждому. Всю свою жизнь. Если же им попадается не трус, человек неробкого десятка, они начинают ненавидеть его.

— Ты не трус.

— Надеюсь, Эстер.

— А дядя Харальд — трус.

— Расскажу вам одну историю. Давным-давно в пойме Рейна жило утиное семейство. Жило и не тужило на бережку озера, возле темной чащи Магдалинина леса. Ни один человек не вторгался во владения уток, и они могли всласть перекрикиваться и миловаться друг с другом. Но однажды случилось несчастье. Рыжий разбойник лис утащил папашу-селезня. От него осталась лишь горстка зеленых переливчатых перьев. Матушка-утка крякала навзрыд. А оба ее сына, которые были еще маленькими, слушая плач матери, не знали, как ее утешить. Оба они надолго запомнили беду. И это сказалось на всей их жизни. Но у каждого на свой лад. Когда же они наконец выросли, оказалось, что братья отличаются друг от друга, как небо и земля. Это было видно уже по их оперению, когда по осени они надевали лучший свой наряд, чтобы понравиться молодым уточкам. Один из них мало заботился о своей внешности. Он был красив. Чего же еще! А другой не просто хотел нравиться каждой утке, он хотел, чтобы его любили все знакомые и родичи. И все прихорашивался и прихорашивался. Чуть не целый день. Но мало того. Ему хотелось еще и угодить каждому. Даже лису. А тот снова в один прекрасный день прокрался к озеру и застал братцев врасплох. Я поговорю с ним, воскликнул тот, что хотел угодить всем. А тем временем другой удирал куда подальше. Дорогой господин Лис, давайте будем друзьями, — сказал молодой селезень, растопырив крылья. Тут рыжий разбойник схватил его за горло и был таков. Знаете, какую ошибку совершил угодник в перьях?

— Хочу фисташкового мороженого!

— Знаете, какую он совершил ошибку?

— Почему он тоже не убежал?

— Совершенно верно, Мауди. Потому что от дикого страха он хотел подластиться.