Четверть часа спустя врач вышел, потирая маленькие белые ручки.

— Итак?

— Ну что же, дорогая мадам, улучшения в состоянии больного весьма значительны, и я начинаю склоняться к мысли, что кризис был спровоцирован причинами исключительно неврологического свойства… А это значит, что сердце не затронуто. Мне трудно высказать окончательное суждение, учитывая степень истощения сил моего пациента, но я уже сегодня могу утверждать, что будущее видится мне в куда более оптимистичном свете. Полагаю, мсье Гольдер еще много лет будет способен к активной деятельности…

— Вы уверены?

— Да.

Врач выдержал паузу.

— И все же я настаиваю: больной нетранспортабелен. Вы поступите, как сочтете нужным, я же чувствую огромное облегчение, потому что снял с себя ответственность.

— О, господин профессор, я даже не рассматриваю подобную возможность…

Она с улыбкой протянула ему руку:

— Благодарю вас от всего сердца… Надеюсь, вы забудете случившееся между нами досадное недоразумение и продолжите консультировать моего бедного мужа?

Гедалия изобразил колебание, но в конце концов пообещал.

Каждый день его красно-белый автомобиль останавливался перед домом Гольдеров. Так продолжалось около двух недель. Потом Гедалия неожиданно исчез. Чуть позже Гольдер выписал чек на двадцать тысяч франков на имя профессора в качестве гонорара за услуги, и это стало его первым осознанным действием.

В тот день больного впервые усадили на кровати в подушках.

Глория поддерживала мужа за плечи левой рукой, слегка наклоняя его вперед, в правой держала у него перед глазами открытую чековую книжку и незаметно изучала его жестким взглядом. Как изменился этот человек… Нос раньше был совсем другой формы, а теперь выглядит огромным и крючковатым, как у старого еврейского ростовщика… И тело тоже изменилось, стало дряблым, как студень, и пахнет от него лихорадкой и потом… Глория подобрала ручку, выпавшую из ослабевших пальцев на кровать и забрызгавшую чернилами простыню.

— Ну что, Давид, ты лучше себя чувствуешь?

Гольдер не ответил. Уже две недели он странным хриплым голосом, который понимала только сиделка, произносил всего две фразы: «Я задыхаюсь» и «Мне плохо»… Гольдер лежал с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль тела, неподвижный и бессловесный, как покойник. Когда Гедалия удалялся, сиделка наклонялась над своим пациентом, оправляла одеяло и сообщала шепотом: «Он остался вами доволен…» Дрожащие веки больного слегка приподнимались, и женщина ловила на себе пристальный, жесткий взгляд. Ей казалось, что Гольдер с мольбой и отчаянием цепляется за ее губы, обещающие выздоровление… «Он все понимает…» — думала она. Но позже, снова обретя способность говорить и отдавать приказы, он так и не спросил, ни как называется его болезнь, ни сколько она продлится, ни когда он сможет вставать, а потом и уехать… Казалось, больной довольствуется туманными обещаниями Глории: «Скоро тебе станет лучше… Все дело в переутомлении… Ты мог бы бросить курить… Табак вреден, Давид. Как и игра… Тебе уже не двадцать…»

Когда Глория уходила, Гольдер требовал свои карты. Он ставил на колени поднос и часами раскладывал пасьянсы. Болезнь ослабила его зрение, и теперь он почти не снимал очки с толстыми стеклами в серебряной оправе. Они были ужасно тяжелыми, то и дело падали на кровать, и Гольдер искал их, путаясь дрожащими пальцами в простынях. Если пасьянс сходился, он тасовал колоду и начинал раскладывать следующий.

Этим вечером сиделка оставила окно и ставни приоткрытыми из-за жары. Перед наступлением ночи она решила набросить больному на плечи шаль, но он нетерпеливо отмахнулся.

— Ну же, мсье Гольдер, не нужно сердиться, с моря подул ветер… Вы ведь не хотите снова заболеть…

— Боже, — слабым задыхающимся голосом проворчал Гольдер, спотыкаясь на словах, — и когда только меня оставят в покое?.. Когда позволят наконец встать?..

— Господин профессор сказал — в конце недели, если будет хорошая погода.

Гольдер нахмурился:

— Профессор… Почему он не приходит?..

— Кажется, его вызвали в Мадрид, на консультацию.

— Вы… хорошо его знаете?..

Больной жадно заглядывал сиделке в глаза, надеясь, что она развеет его страхи.

— О да, мсье Гольдер, конечно…

— Он… действительно хороший врач?..

— Прекрасный.

Гольдер откинулся на подушки, опустил веки и прошептал:

— Я долго болел…

— Теперь все прошло…

— Прошло…

Он прикоснулся к груди, поднял голову и пристально взглянул на сиделку.

— Почему мне так больно вот здесь? — У него внезапно задрожали губы.

— Здесь… О…

Она слегка коснулась его руки, положила ее на простыню.

— Вы же помните, что сказал профессор? Это невралгия, ничего страшного…

— Правда?

Он вздохнул, распрямился и вернулся к картам.

— Но… это не… сердце… скажите, не сердце?.. — тихой скороговоркой с глубоким волнением в голосе спросил Гольдер, не глядя на сиделку.

— Да нет же, помилуйте, Господь с вами…

Гедалия настоятельно рекомендовал не говорить больному правды… Рано или поздно сделать это придется, но не ей… Бедняга, как он боится смерти… Она кивнула на разложенный пасьянс:

— Смотрите, здесь вы ошиблись… Нужен не король, а туз треф… Переверните девятку…

— Какой сегодня день? — не слушая, спросил Гольдер.

— Вторник.

— Уже? — вполголоса произнес он. — Я собирался быть в Лондоне…

— Теперь вам придется меньше путешествовать, мсье Гольдер…

Лицо больного залила смертельная бледность.

— Почему? Почему, скажите? — прерывающимся голосом прошептал он. — Боже, что вы такое говорите? Это просто безумие… Мне что, запретили путешествовать… ездить?..

— О нет, конечно, нет! — встрепенулась сиделка. — С чего вы взяли? Ничего подобного я не говорила… Просто некоторое время потребуется быть осторожнее… Только и всего…

Она наклонилась и промокнула взмокшее лицо Гольдера.

«Она лжет. Я слышу по голосу… Что со мной? Боже, что со мной такое? Почему они скрывают от меня правду? Я им не баба, черт побери…»

Он оттолкнул сиделку ослабевшей рукой и отвернулся.

— Закройте окно… Мне холодно…

— Хотите поспать? — спросила она, бесшумно проходя через комнату.

— Да. Оставьте меня одного.

Сразу после одиннадцати заснувшая сиделка услышала доносившийся из соседней комнаты голос Гольдера. Она вбежала и нашла его сидящим на кровати. Лицо больного пылало, он нервно размахивал руками.