Мужичок подошел поближе; чтобы завязать разговор, я ляпнул первое, что пришло в голову:

– Кузницы есть на вашей улице?

Мужичок от удивления чуть палку не уронил.

– Это кто ж тебе такое сказал? Отродясь кузнецов у нас не было. Сам не слышишь – молотки не стучат, окалиной да углем горелым не пахнет.

– Извини, отец, видно, позаплутал чуток. А кто на улице живет?

– Мастеровые в основном – шорники, столяры.

– А в третьем доме от меня?

Дядька хитровато прищурился, улыбнулся:

– Вот оно что! А то – про кузницу! Вдовица там живет, муж с малолетним сынишкой о прошлом годе утонули, лодка перевернулась на Оке. Еленой звать. По нраву пришлась?

– Понравилась, – не стал скрывать я.

– Не получится у тебя, паря, – констатировал мужичок. – Себя блюдет. После смерти мужа к ней уже подкатывались с нашей улицы – всех взашей погнала. Уж очень мужа любила, убивалась.

– Чем живет?

– Пошивает, тем и кормится.

Я вытащил из кошеля полушку, сунул прохожему в руку. Он подслеповато вгляделся, поблагодарил.

– Хочешь познакомиться?

– Хочу.

– Купи на торгу шелка или другого чего, сделай заказ, а там уж не зевай.

– Спасибо, отец.

Я отправился домой – вернее, в свою комнатку в Ивановых хоромах. А верно подсказал сосед ее.

Женщины на Руси сами ходили на торг и в церковь, исключения – Псков и Новгород, там нравы посвободнее, женщины участвовали в вече и других мероприятиях. В Москве обстановка была поудушливее, значительно строже. Да и мужи в Москве приучены были гнуть спину – прочий люд перед князьями и боярами и все – перед государем. Так что – или с заказом в дом, или знакомиться в церкви, вернее – по дороге.

Коли блюдет себя – нельзя честь ее запятнать. Я что – воин, не обремененный жильем и семьей, сегодня – здесь, а завтра – там; уйдешь с дружиной в поход – и может статься, не на один год. Уж больно Россия велика, а дороги – отдельный разговор, даже не разговор – плач, напоминающий поминальный.

Следующим днем я надел рубашку похуже и, взяв деньги, отправился на торг, чтобы купить шелку.

Носили одежды в эти времена яркие. Даже мужчины были одеты пестро – скажем, синяя рубашка, зеленые штаны, красные сафьяновые сапоги никого не смущали. Серая одежда, вернее – выцветшая от старости и частых стирок, была лишь у нищих или у мастеровых во время работы. На улицах от одежды прохожих просто рябило в глазах, и никто не заморачивался несочетанием расцветок. И пуговицы говорили о состоятельности больше, чем одежда. Носить шелковую рубашку мог и простолюдин, это было практично. В отличие от шерсти на шелке не держались разные мерзкие насекомые вроде блох или вшей.

Конные выезды были у немногих, быстрее было добраться верхом. Признаком достатка была богатая сбруя у коня, но лошадь не приведешь в трапезную дома хозяина, коли в гости приглашен. Еще одним признаком богатства являлось украшенное оружие – затейливая, серебряная, вчеканенная в рукоять монограмма или самоцвет. Опять же – с оружием в гости или церковь или другие присутственные места не ходят. А пуговицы – всегда при тебе. Ежели зимой о положении в обществе можно было судить по шубе или шапке – ведь тулуп овчинный мастерового сильно разнится от соболиной шубы купца или горностаевой шапки боярина, то летом таким отличительным знаком были пуговицы.

Каждое сословие имело выбор пуговиц, но небольшой. Если крестьянин мог позволить себе деревянные или костяные, ремесленник – оловянные, воин – медные, купец – из жемчуга, то князю никто не мог запретить иметь серебряные или золотые. По внешнему виду судили о положении человека, и никто не должен был одеваться не по чину. Поэтому выбор пуговиц – дело более сложное, чем ткани. Было единственное исключение из правил – ратники. Воин мог носить любые пуговицы – в бою на меч взял, трофей – и все претензии отпадали.

В данный момент я не был дружинником, охранник – не воин, частное лицо на службе у богатенького. Так – ни роду, ни племени. А у меня еще и дома не было, почти – бомж. Нужен я был Ивану только при выездах за город, где была реальная опасность для жизни или сохранности товара. В городе купца все знали, по крайней мере – порядочные люди, а в трущобах он не появлялся. В принципе – он сейчас мне платил не за работу, а в благодарность за спасение и в надежде, что в будущем я смогу еще не раз пригодиться. Пусть так, мне просто нужен был отдых.

Бывает отдых после тяжелого дня, но когда этих дней много, и отдыха должно быть много. Отмякнуть душа должна, коли руки по локоть в крови. Пусть разбойники, пусть враги государевы, но все же – живые души.

В итоге остановил я свой выбор на пуговицах медных. Не серебро, но и не деревянные. Вот теперь можно и к Елене.

Итак, выбрав два куска шелка – красный и синий, – я отправился по уже известному адресу.

Но чем ближе я подходил к ее дому, тем больше одолевали робость и сомнения. Чего я туда иду? Чего я себе возомнил, кто меня ждет? В голове вдруг всплыла песня: «Ну а мы с такими рожами возьмем да и припремся к Элис». Пятьсот лет пройдет до того, как она будет написана, а как точно подмечено.

Я глубоко вздохнул и решительно постучал в ворота. Калитку открыла сама Елена, в простеньком лазоревом сарафане, с платком на голове. Поклонившись, я спросил – не могу ли рубашки себе заказать? Ведомо мне, что рукодельница ты отменная, и протянул два куска шелка.

– Проходи в избу, не на улице же я буду мерить?

Я вошел во двор. Собак нет, уже хорошо. А вот двор требует мужской руки – заборчик покосился, доски на крыльце рассохлись, под ногами пляшут. Да и понятно, трудно женщине одной выжить.

В небольшой комнате на полу лежали домотканые половички, на большом столе – ткани, нитки. Видно – работала. Я нашел в углу икону с горящей перед ней лампадой, перекрестился.

– Вот, – я развернул оба куска шелка, – рубашки хочу, моя уж обносилась.

– А в церкви рубашка получше была, – заметила Елена. Ойкнула и прикрыла ладошкой рот. Ага, значит, все-таки приметила. Все же у меня есть шанс.

Елена обмерила меня веревочкой, как заправская портниха, – длину рукавов, обхват груди и все остальное. Мы договорились, когда мне явиться за рубашками, и я отдал задаток. Конечно, я мог купить на торгу готовые, но тогда как бы я смог познакомиться с ней поближе.

Всю неделю я предвкушал радость встречи, ни о чем другом и помышлять не мог, крушил кистенем бревна на заднем дворе.

У кузнеца, по совету Михаила, купил боевой кистень, крупный, шипастый. Кузнец предлагал на ручке, но я отказался – мне казалось, что петля удобнее: набросил на запястье петлю, сам кистень – в рукав. Ничего не видно со стороны, а оружие ближнего боя всегда при мне и готово к использованию. За ним не надо ухаживать, как за саблей – точить, смазывать. Жаль, что я не освоил его раньше.