ним… Каждый раз возвращаюсь и думаю — всё, с этим покончено! Я вымолю прощение и буду жить с вами, стану примерной женой и матерью. Но потом… не чувствую себя живой. Только обузой, никчёмной чужой тульпой, подобранной из жалости. Очередной твоей воспитанницей, которой самое место в детдоме для трудных подростков! Я изменяю тебе, чтобы почувствовать себя настоящей, кому-то нужной, хотя бы ненадолго. Вместо этого чувствую себя дурой, дрянью и шлюхой, но не могу остановиться. Я бы сбежала от тебя навсегда, но без тебя я начинаю медленно умирать, растворяться, как сахар в чае… Может быть, я однажды так и сделаю. Не вернусь, растворюсь и исчезну.

Ненавижу женские истерики.

— Марта…

— Я знаю всё, что ты мне скажешь!

Я тоже слышу это не первый раз, но её же это не останавливает? Сейчас она порыдает, получит порцию утешений, заверений в том, что она нужна мне и нужна сыну, зальётся слезами раскаяния, скажет, что больше никогда нас не бросит, мы займемся сексом, но уже через пару недель она начнёт прикидывать, куда бы поехать за приключениями. И всё повторится.

Почему я это терплю? Потому что я невыносимый сексист (версия дочери). Считаю, что в семье всегда виноват мужчина. Не справился, не предотвратил, не уберёг, не научил, не помог. Дочь считает, что этим я унижаю женщин, относясь к ним, как к неполноответственным особям. Отказываю в естественном человеческом праве быть говном.

Или дело в чувстве вины и чувстве ответственности, которые у меня неразрывны. Принял ответственность за Марту — но не справился. Не смог сделать счастливой. Так и не осилил полюбить.

— Почему мама нас не любит? — спросил Мишка как-то.

Что можно ответить на такой вопрос сыну?

— На самом деле любит, — сказал я. — Тебя так уж точно. Просто с ней однажды случилось плохое и страшное. Она как человек, который когда-то сильно ударился. Понимаешь?

— Нет.

— Представь, что кто-то катался на велосипеде и упал.

— Конечно, я сто раз падал.

— Не просто упал, а сильно ушибся и ещё сильнее испугался. Так сильно, что боится сесть на велосипед. И даже видеть его не может, потому что это страшный предмет, который сделал ему больно. Но ему надо ехать, и он пытается. Едет, крича от страха и зажмурившись, поэтому постоянно падает, начинает бояться ещё сильнее.

— Так пусть бросит велосипед и идёт пешком!

— Если бы всё было так просто…

Однажды Марта в очередной раз «бросила велосипед». То есть меня. Пополнила мою коллекцию записочек-ухожулек. «Я ухожу, я ужасная дрянь, не ищи меня, на этот раз я точно не вернусь…» Она удивительно старомодна в своих драматических приёмах. Сейчас принято оставлять «видеотоки» — короткие послания с индивидуальной визуализацией, но она свои «ухожульки» пишет на бумаге, округлым аккуратным почерком.

На основании предыдущего опыта я ожидал первого пьяного видеопослания примерно через две недели — там она, полуголая, имитируя наноскином размазанный макияж, будет сквозь слёзы извиняться и уверять, что теперь ей нет прощения, поэтому она не вернётся. Еще через неделю следует ждать трезвый и грустный сеанс проекции, где она будет спрашивать, как мы с Мишкой, и рассказывать, что у неё всё хорошо, не надо о ней беспокоиться. Она, конечно, скучает по сыну, но недостойна быть его матерью. Предложит развестись, чтобы я нашёл уже женщину, которая составит мне счастье и будет любить Мишу как своего сына. А сама она — ну что тут поделать — тихо угаснет от тоски, с достоинством приняв заслуженную судьбу.

Потом будет приступ натужного веселья, где она будет уверять, что всё прекрасно и нам будет лучше друг без друга. Потом несколько «прощальных» посланий, каждое всё более «последнее». А потом она заявится и падёт мне в ноги, рыдая. Будет молить о прощении, готовить завтраки, ходить голой и устраивать секс-марафоны, как будто в компенсацию очередной порции развесистых рогов.

Но ничего этого не случилось. Возможно, она нашла велосипед поустойчивее. Трёхколёсный, например.

— Привет, пап!

— Здорово, Мих.

Сын встретил меня в холле, напрыгнул и повис на талии, обняв ногами и руками. Я подхватил его, оторвал от себя, подбросил и закинул на плечо. Так и пошёл наверх, помахав свободной рукой детям в гостиной. Они, воодушевлённо жестикулируя, смотрели Большую Дораму.

— Тондоныч! — вскинулась мне навстречу Милка. — Вас тут искала…

— Потом, Мил, зайди в кабинет через часик, всё расскажешь.

— Ты опять занят, пап? — расстроенно спросил висящий на плече Мишка.

— Небольшое совещание. Я помню, что обещал. Непременно посмотрим.

— Сегодня?

— Сегодня. Но когда именно — не знаю. Так всё навалилось…

— У тебя всегда…

Да, у меня «всегда». «Тондоныч», он же «Антон Спиридонович», он же, за глаза, «Аспид», отвечает за всё и за всех, и что такое «свободное время», я уже не помню. Мишке меня не хватает, хотя он тут всеобщий любимец. Подростки его балуют и развлекают, но, лишённый матери, он бы не отлипал от меня, если б мог.

— Я люблю тебя, Мих.

— Я люблю тебя, пап.

А Марта с её: «Ты никого не любишь!» — просто дура. Надеюсь, у неё все хорошо. Или хотя бы как-нибудь.

— Беги, я тебя позову, как освобожусь, — опустил его на пол, и он умчался к нашим казённым апартаментам, ставшим мне домом уже семь лет как.

— Клюся и Настя у тебя в кабинете, — Нетта визуализировалась полностью и теперь идёт рядом по тёмному коридору. Чёрно-белая на чёрно-белом. Мне иногда хочется её обнять, прижать к себе, взъерошить волосы, заглянуть в янтарные глаза, сказать: «Нетка, ты классная! Ты мой лучший друг!»

Доктор, я сумасшедший? Доктор Микульчик считает, что да. Но — «в социально приемлемых границах». И вообще, кто сейчас, во Время Кобольда, нормальный?

— Отец, ты решил наконец? — сходу атаковала меня Настя.

— По Алёне Митрохиной? Я как раз хотел посоветоваться с вами.

— Да причём тут Алёна! Подумаешь, подростком больше, подростком меньше… Я про действительно важный вопрос!

— Что такое? — заинтересовалась Клюся. — Что опять натворил