искал, отвращался от них и опять заключался в самом себе. Он создавал в своем воображении идеалы, которые разбивались при столкновении с действительностью, и тем печальнее казалась для него эта действительность. Его упрекали в шаткости характера, недостатке силы воли, в противоречии самому себе, но мы увидим впоследствии как бывала несокрушима эта воля, освободившаяся от постороннего влияния. В первые же месяцы своего царствования, несмотря на молодость и неопытность, он умел сбросить с себя то насильственное влияние, которым было думал пользоваться граф Пален. А действия его в отечественную войну! Допустим еще, что в бытность неприятеля в пределах России весь народ, соединившись как один человек, увлекал его за собой к одной общей цели; но после, за границей, когда вся среда, в которой находился он, требовала мира с Наполеоном, – кто, как не он один, решился дать этот мир только в Париже? Кто увлек союзников, против их желания, в Париж?

Воспитание, чуждое соприкосновения с внешней жизнью, на нем отразилось более других и оставило неизгладимые следы в его восприимчивом характере. Он вырос между двумя дворами – бабки и отца, неприязненными между собою, противоположными по направлению: при одном господствовала роскошь, расточительность, постоянные празднества, свобода нравов, доходившая до излишества, но вместе с тем свобода мысли, часто блестящей, иногда глубокой; при другом – ропот негодования и военный строй, заменявший все удовольствия. Сходились они только в том, что интрига, преобладавшая при большем дворе, проникала и в Гатчину, благодаря проискам Ш. и Г.[24] и даже опутывала самого Александра. Принужденный уживаться при том и другом дворе, вовсе к ним не расположенный, мог ли он не приучиться заранее к скрытности? Самое воспитание его вверено было двум лицам, совершенно противоположных начал. С одной стороны, гражданин свободной республики, открытый и честный Лагарп преподавал ему свои правила; с другой – испытанный в придворной жизни, умевший ужиться при трех царствованиях, Салтыков[25] (впоследствии князь) внушал ему свои убеждения. Знаменитейшие профессора преподавали ему разные науки, но о нравственном воспитании мало заботились. Сам Император говорил Прусскому епископу Эйлерту в 1818 г.: «Пожар Москвы осветил мою душу и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до тех пор не ощущал. Тогда я познал Бога[26]… Искуплению Европы от погибели обязан я собственным искуплением». По желанию Императрицы – бабки, он вступил в брак на 16 году: мог ли он понимать всю важность семейных обязанностей!

Личность Государя исполнена высокого драматизма и достойна глубокого изучения психолога, также точно как царствование его, конечно послужит целой наукой для изучения политики и государственного управления. Английский писатель Аллисон, в своей «Истории Европы от начала французской революции до восстановления Бурбонов», справедливо выразился об этом царствовании: «по массе и важности соединившихся в нем происшествий, едва ли можно найти подобное ему в целой истории рода человеческого». Народы и государства удивлялись его славе, его величию, его уму и всепобеждающей силе его обращения, но никому и в мысль не приходило, при виде этого счастливейшего в мире Государя, задать себе вопрос, что творится в глубине души его? Мы будем иметь возможность, впоследствии, проникнуть в тайник этого сердца, – благо он сам раскрывает его в своих письмах и разговорах. Из них, как из самих действий мы увидим, что если он иногда падал, то потом подымался еще сильнее, еще победоноснее. В позднейшую уже эпоху его царствования один из членов дипломатического корпуса писал о нем[27]: «Этот Государь честнейший человек – во всем обширном значении слова – какого я когда-либо знал; он может быть часто поступает дурно, но в душе его постоянное стремление к добру». Вот почему мы глубоко сокрушаемся, что смерть застала его в минуту душевной слабости; мы не сомневаемся, мы убеждены, что он вышел бы из этого временного нравственного упадка и стал бы тем, чем был некогда для России, или обратился бы к частной жизни, к чему душой стремился. Впрочем, в какой бы среде он ни действовал, – родись простым гражданином, он имел бы одинаковое влияние, только в другой сфере. Какому-то обаятельному влечению подпадало все, что соприкасалось к нему, и люди, окружавшие его, любили его с страстным увлечением. Письма к нему холодного естествоиспытателя Паррота дышат горячею привязанностью, «Если я могу вас любить так, как люблю, то какая же женщина противостоит Вашему сердцу…» – писал он однажды.

От природы умеренный в желаниях, скромный и даже робкий, он подчинял своему влиянию других именно тем, что не желал господствовать, не стремился к преобладанию[28]. Еще в детстве часто журили его за расположение к лени, но это было какое-то поэтическое бездействие, во время которого он предавался всеувлекающему воображению, уносясь в мир другой, от пошлой действительности; за то, если работа приходилась ему по сердцу, он трудился без устали. Частная его переписка была обширна; кроме того, в архиве министерства Иностранных дел находятся собственноручные инструкции его нашим уполномоченным при иностранных дворах министрам, не говоря уже о том, что другие исполнены решительно по мысли его. Большая часть манифестов, особенно писанных при статс-секретаре Шишкове, исправлены его рукой. Государь писал по-русски своеобразно, сильно, хотя иногда делал ошибки в правописании; впрочем, его статс-секретарь Сперанский, несмотря на обширное образование, грешил также против правописания и даже чаще его. По-французски Александр писал правильно, изящно.

Впоследствии, совершенная безнадежность нередко овладевала им; усталые руки невольно опускались. Припомним себе, с каким постоянством, с какой энергией, он преследовал злоупотребление власти и беззаконие суда, но потом, если он и не произнес известной фразы, появившейся впервые, кажется, в книге Revelations of Russia[29], переведенной на французский и немецкий языки, и так часто повторяемой в иностранной печати, то верно смысл ее не раз приходил ему в голову. Конечно, только отчаяние и уверенность в невозможности исправить зло могли породить подобную грустную мысль. Александру нужно было достигнуть цели так сказать сразу, одним взмахом, – иначе он останавливался на полпути, в чем его часто укоряли; но едва ли в природе человека, бравшегося за дело с тем жаром, с тем увлечением, с которым обыкновенно принимался Александр I, довести его с той же твердостью до конца.

В молодости еще он обнаруживал стремление к добру и спешил на помощь ближнему, не соображая ни средств своих, ни обстоятельств: случилось ему услышать, что какой-то старик, иностранец, некогда служивший при академии, находится в крайней бедности, – он поспешно вынул 25 руб. и торопился отослать их к бедняку, хотя у него не оставалось более