Рон почти маниакально продолжал верить, что еще сможет играть. И неудачи его очень расстраивали, буквально глодали изнутри. Он беспрестанно спрашивал Брюса, что говорят о нем в Аде. Разочарованы ли его земляки тем, что он не стал новым Микки Мэнтлом? Судачат ли о нем в кафе и барах? Нет, уверял его Брюс, не судачат.

Но это не имело значения. Рон был убежден, что его родной город считает его неудачником и что единственный способ изменить мнение о себе – это получить еще один, последний контракт и зубами и когтями продраться в высшую лигу.

«Смотри на жизнь проще, приятель, – призывал его Брюс. – Давай забудем об игре. Мечта накрылась».

Родные Рона начали замечать катастрофическую деформацию его личности. Он нередко бывал нервным, возбужденным, неспособным сосредоточиться на чем-то одном, лихорадочно перескакивал с предмета на предмет. Когда семья собиралась вместе, он несколько минут сидел тихо, как немой, потом вклинивался в разговор и неизбежно переводил его на себя. Если он говорил, все обязаны были внимательно слушать, и любая тема должна была иметь отношение к его жизни. Ему было трудно спокойно сидеть на месте, он беспрерывно курил и обзавелся странной привычкой внезапно исчезать из комнаты. В 1977 году на День благодарения вся семья собралась у Аннет, был накрыт традиционный праздничный стол. Как только все уселись, Рон, не говоря ни слова, вдруг выскочил из столовой и через весь город отправился в дом матери. Без каких бы то ни было объяснений.

Впоследствии во время таких же семейных встреч он мог ни с того ни с сего удалиться в спальню, запереть дверь и оставаться там в одиночестве, что, впрочем, позволяло остальным хоть немного расслабиться и поговорить, несмотря на тревогу за Рона. Потом он так же внезапно мог ворваться обратно и разразиться высокопарной тирадой на любую тему, какая в тот момент взбрела ему в голову. Обычно она была никак не связана с тем, о чем говорили за столом до того. Стоя посреди комнаты, он тараторил как сумасшедший, пока не почувствует усталость, после чего снова бросался в спальню и запирал дверь.

Иногда его бурное появление сопровождалось отчаянным бренчанием на гитаре и пением – пел он скверно, но требовал, чтобы все ему подпевали. После нескольких неблагозвучных песен он сдавался и, притопывая, удалялся обратно в спальню. Оставшиеся тяжело вздыхали, закатывали глаза и возвращались к прерванному разговору. Как ни печально, семья привыкла к такому его поведению.

Рон все чаще бывал отрешенным и угрюмым, мог целыми днями дуться без повода или обижаться на все и вся, затем в нем вдруг переключался какой-то рычажок – и к нему возвращалась былая общительность. Крах бейсбольной карьеры угнетал его, он предпочитал об этом не говорить. Позвонив, можно было застать его подавленным и несчастным, а в следующий раз – полным сил и веселым.

Родные знали, что он пьет, доходили до них и весьма определенные слухи о наркотиках. Вероятно, алкоголь в сочетании с химией был причиной его неуравновешенности и способствовал резкой смене настроений. Аннет и Хуанита как можно деликатнее попытались его расспросить, но натолкнулись на враждебность.

Потом у Роя Уильямсона нашли рак, и проблемы Рона отошли на второй план. Опухоль в прямой кишке быстро росла. Хотя Ронни всегда был маминым сынком, отца он любил и уважал. И чувствовал вину перед ним за свое поведение. Он уже давно не посещал церковь и имел серьезные проблемы с верой, но пятидесятнической убежденности в том, что всякий грех бывает наказан, не утратил и теперь не сомневался, что его отец, проживший безупречную жизнь, подвергается наказанию за пороки собственного сына.

Болезнь Роя усугубила приступы депрессии у Рона. Он корил себя за эгоизм, за чрезмерные требования, которые предъявлял родителям, – покупать ему шикарную одежду и дорогой спортивный инвентарь, посылать в бейсбольные лагеря и турне, снимать временное жилье в Ашере. И за все это он «щедро» отплатил им единственным цветным телевизором, приобретенным из денег, полученных за контракт с «Эйз». Он вспоминал, как Рой смиренно покупал себе поношенную одежду, чтобы его избалованный сын мог слыть первым щеголем в школе. Представлял себе отца, устало бредущего от дома к дому по раскаленному от жары тротуару с пухлыми чемоданчиками, набитыми образцами специй… И отца, сидящего на верхних, самых дешевых местах стадиона, но никогда не пропускающего ни одной его игры.

В начале 1978 года Рою сделали операцию в Оклахома-Сити, но опухоль дала метастазы, рак быстро прогрессировал, и хирурги уже ничего не могли сделать. Рой вернулся в Аду, отказался от химиотерапии и начал болезненно угасать. В последние дни его жизни Рон, приехавший из Талсы, не отходил от его постели, он совершенно обезумел от горя, безутешно рыдал и без конца молил отца простить его.

В какой-то момент Рою это надоело. «Пора повзрослеть, сын, – сказал он. – Будь наконец мужчиной. Перестань плакать и закатывать истерики. Делай что-нибудь со своей жизнью».

Рой умер 1 апреля 1978 года.

В 1978 году Рон все еще жил в Талсе и делил квартиру со Стэном Уилкинсом, который был на четыре года младше его и работал на металлургическом заводе. Они оба любили играть на гитаре, обожали популярную музыку и часами могли петь под собственный аккомпанемент. У Рона был сильный, хотя и не поставленный голос и многообещающие способности гитариста, владел он, разумеется, дорогостоящим инструментом фирмы «Фендер».

Дискотеки в Талсе были чрезвычайно популярны, и Рон со Стэном часто их посещали. После работы они немного выпивали и отправлялись по клубам, где Рона хорошо знали. Он любил женщин и обращался с ними бесстрашно, без всякого смущения. Понаблюдав за собравшейся публикой, он выделял самую горячую девушку и приглашал ее на танец. Если она соглашалась, он обычно провожал ее потом домой. Его девизом было «Каждый вечер новая женщина».

Несмотря на любовь к выпивке, в процессе поисков партнерши он был осмотрителен. Чрезмерное количество алкоголя могло испортить всю игру. А вот некоторые химические препараты – нет. Кокаин совершал свой победный марш по стране, и достать его в клубах Талсы не представляло никакого труда. О болезнях, передающихся половым путем, тогда всерьез не задумывались. Самым страшным, что можно было подхватить, считался герпес; СПИД еще не появился. Для людей с определенными наклонностями 1970-е были годами разгула и наслаждений. И Рон Уильямсон сорвался с тормозов.

30 апреля 1978 года в квартиру Лайзы Ленч в Талсе была вызвана полиция. Хозяйка квартиры заявила, что ее изнасиловал Рон Уильямсон. Рона арестовали 5 мая, но отпустили под залог в 10 тысяч долларов.

Рон нанял Джона Тэннера, старейшего адвоката по уголовным делам, и признал, что имел интимные отношения с Ленч, но поклялся, что это случилось по обоюдному согласию. Они повстречались в клубе, и она пригласила его к себе домой, где они в конце концов оказались в постели. Тэннер искренне верил своему клиенту, что случается нечасто.

Для друзей Рона мысль о совершенном им изнасиловании казалась смешной – ведь женщины сами вешались ему на шею. Он мог выбрать любую в любом баре, а за юными девственницами в церквях не охотился. Что же касается женщин, с которыми он знакомился в клубах и на дискотеках, то они сами искали приключений.