Встречается, однако, другой случай. Супружеская пара прибыла на семейную консультацию с проблемой: муж регулярно бьет жену. Супруг весело сообщает, что он как раз прочитал в журнале, что агрессия связана с серотонином. Не мог бы он просто получить несколько симпатичных пилюль, чтобы покончить со всем этим. В таком случае терапевт вообще не рассматривает и не считает полезной биологическую версию. Я, например, в этом случае указываю на то, что правая рука с мышцами двигается в лицо жены только одним изъявлением воли, и поэтому ответственность лежит на бьющем супруге, а не на невинном серотонине. Я буду пытаться в таком случае психотерапевтически прекратить побои и обучить человека другим формам ведения споров. Само собой разумеется, гипотеза серотонина при агрессии не ошибочна, и иногда в экстремальных случаях определенные медикаменты помогают. Но все же, биологическая точка зрения вообще не полезна при такой проблеме. Скорее здесь поможет биография человека. То, что в течение всей жизни развивалось в неверном направлении, может быть возвращено к норме только в результате большой психотерапевтической работы. Если пациент мотивирован.

Некоторые пациенты считают, что дело не в биологии, а в том, что происходило с ними в раннем детстве, повлиять на которое они не могли. Действительно психоанализ Зигмунда Фрейда и его последователей видел причину психического страдания в неверном разрешении конфликтов раннего детства. При терапии психоанализом врач пытается эти вытесненные конфликты снова вывести на уровень сознания, переработать и достигнуть, вследствие этого, лечебного эффекта. Можно, конечно, пытаться понять все без исключения психические феномены в перспективе раннего детства. Однако, и такая версия и не правдива, и не ошибочна. Она только более или менее полезна. Тем не менее, были психоаналитики, которые считали психоанализ единственно верным исследованием человеческой души. Современные психоаналитики отвергнут, конечно, такую идеологическую точку зрения на вещи. Они знают, что психоанализ может помочь в известных случаях, но он, однако, не панацея. И они первыми возражали бы против привлечения психоанализа для огульного оправдания насильственных поступков мачо.

Во времена студенческого движения высоко котировались социологические объяснения. На общество возлагали ответственность за всех и каждого, естественно, и за психические заболевания тоже. Существовал гейдельбергский «Социалистический коллектив пациентов», который отказывался от психиатрии в виде успокоительной таблетки для психически больных граждан, подавленных обществом. С лозунгом «Порти то, что вас испортило» сторонники этой точки зрения переходили к нападению на создающее болезни общество и становились террористами.

Естественно, и эта версия не ошибочна. Естественно, можно приписывать все без исключения психические феномены социологическим влияниям. Так как ничто человеческое не является сугубо индивидуальным. Но, предоставляя работникам свободный доступ к психиатрической и психотерапевтической помощи, трудно будет распознать возрастающий стресс во время работы. Важнее уметь создавать условия для труда без стресса, чтобы его и не надо было лечить. Все же и здесь социологическая версия остается только одной из возможных. Она никогда не может быть единственной, и необходимо проверять в каждом конкретном случае, существенна ли такая точка зрения, полезна ли она.

Все вышеперечисленные версии пытаются объяснять психические феномены так, как будто бы свободы личности нет. Не свободный человек «виноват», а молекулы, судьба, раннее детство, общество. Такая позиция возможна, поскольку именно этого и ожидают с полным основанием от психологических воззрений: они должны устанавливать причины, которые определяют человеческое поведение, и делать его предсказуемым. Если бы, тем не менее, попытались то же самое утверждать о самом человеке, то это было бы несерьезно. Это было бы не наукой, а идеологией. Наука не может исключать свободу человека, но она также не может и охватить ее, так как тогда свобода не будет свободой. По сути, нельзя предопределить свободное поведение, иначе оно не было бы свободным. Однако, на отдельных отрезках жизни наше поведение действительно не свободно. У нас есть установки, обычные поведенческие манеры и манеры реакций, которые мы получили от наших родителей, от общества или в результате определенных влияний в течение жизни. Мы не решаемся на свободное поведение, ведя себя каждый раз по-новому – наше поведение в определенной степени доведено до автоматизма. Это делает нас для нас самих и для других предсказуемыми. Причины и действие такого поведения доступны научному исследованию. Тем не менее, мы можем в любое время объявить эти автоматизмы утратившими силу. Мы преднамеренно можем вести себя иначе, чем указывают все эти влияния, инстинкты и привычки. И именно это называют свободой.

Свобода, которая по убеждению просвещенных людей является основой достоинства, присущего каждому человеку, это тоже перспектива, с которой можно рассматривать психические феномены. Причем все без исключения феномены. Но и свобода – это всегда лишь более или менее уместная точка зрения на вещи. Так, в примере с мужчиной, который бьет жену, следует апеллировать к свободе и ответственности, а при роковой депрессии, ворвавшейся в обычное течение жизни, такой подход – не очень хорошая идея.

Болезненное пристрастие – это несвобода. Но не тотальная. Мы рассматриваем сегодня болезненное пристрастие как заболевание свободы выбора. У алкоголика нет выбора. Он не может не пить. Терапия пытается вернуть пациенту свободу выбора. Но, чтобы вообще суметь провести успешную терапию, необходимо найти у пациента хоть одну искру свободы. Иначе он вовсе не решится на лечение и на то, чтобы с помощью специалиста снова взять жизнь в свои руки.

Сомнительной была теория болезненного пристрастия, которая представляла зависимость как неизменное нарушение на всю жизнь. Хотя такая точка зрения и помогала некоторым пациентам, но другие чувствовали себя совершенно беспомощными перед болезненным пристрастием. Согласно этой теории, «давление зависимости» – это большая опасность, «рецидив» – ужасное преступление, а «потеря контроля» – неизбежное последствие. Естественно, многим эти события могли казаться осуществляющимся пророчеством. Больной ощущал себя всего лишь в постыдной роли беспомощной жертвы. Пациент вовсе не выступал как действующий субъект. При таких предпосылках трудно было обосновать лечение возврата. Уже в самом слове «рецидив» есть что-то от нападения извне, и, прежде всего, в этом выражении скрывается утверждение, что то, что уже в прошлом, снова произойдет. И то и другое – как правило, малополезные внушения.

Поэтому, если кто-то решился начать выпивать, сегодня мы говорим об этом более неопределенно – как об «инциденте», которого никогда не было в прошлом, из чего можно сделать благоприятные заключения на будущее. Для хорошей психотерапии важна тщательность в обращении с языком, так как язык – это скальпель психотерапевта. «Решиться» – сравнительно нейтральная формулировка. Она не обвиняет, этим еще ничего не сказано о давлении зависимости, потере контроля и о других тяжелых факторах. «Решиться» напоминает, однако, о свободе выбора пациента, которая все еще существует вопреки страсти. И именно благодаря этой свободе возможно принять решение больше не пить. Таким образом, пациент стоит на распутье между своей болезненной страстью и свободой. Напомнить о шансах последней – задача каждой хорошей терапии. При этом никто не в состоянии понять, сколько зависимости и сколько свободы присутствует в каждом отдельном случае. И прежде всего: ни один человек не может быть уверен, что он сам при таком болезненном давлении не запил бы против своей воли.