ещё девятимесячного) сына. Едва первые аккорды вступления (ток нездешнего эфира, голос из недосмотренного сна) покидали колонку смартфона, как малыш бросал своё нехитрое занятие, замирал, сосредоточенно вслушивался в звуки и засыпал. Довольно продолжительный период укладывали младенца под «Blackstar», до тех пор, пока волшебная сила убаюкивания не перешла к «Back to black» горластой Эми Уайнхаус (ох уж эти британские фрики-покойники со своими «блэками» в названиях композиций).

Дочь моя ярая его обожательница. Собирает комиксы о Боуи, слушала-переслушала бесчисленные его альбомы и синглы, сходит с ума от его нарядов и непроницаемой маски застывшего прококаиненного лица. Не может поверить, что до «Blackstar» я был к нему холоден: «Как же так, падре?! Он ведь всегда был просто супер!»

(Да нет. Ну не знаю. Может быть. Наверное, так.)

Да, ты права.

11.04.2020

Герман Садулаев:

В этом письме я буду цитировать свои стихи. Понимаю, что так нельзя. Очень старался избежать. Но не получилось. В данном случае стихи как иллюстративный материал. Без цитирования стихов моя мысль останется непрояснённой.

У меня есть пара стихотворений, написанных, когда мне было 15 (сейчас мне 47). Я спокойно включаю их в современные подборки и читаю на публике. И не стесняюсь. В 15 лет я написал много стихов, но все остальные сжёг. Эти я тоже сжёг, но потом, много лет спустя, легко воспроизвёл по памяти. Остальные забылись. Следовательно, остальные были правильно сожжены, а эти всё равно не сгорели. Поэтому: жгите рукописи.

Вот одно стихотворение меня 15-летнего:

Никто ни в чём не виноват,

И мы ни в чём не виноваты.

Я присягал на газават,

Но жизнь дороже всякой клятвы.

Не полумесяц и седло,

А кресло и ночная лампа,

И кот, которому тепло

Держать меня в мохнатых лапах.

Можно ли сказать, что это гениальное стихотворение? Нет. Что оно талантливое или хотя бы сделано мастеровито? Тоже нет. Однако у него есть два качества, делающие его таким, что у читателя и слушателя никогда не возникнет чувства, известного как «испанский стыд». Это 1) аутентичность и 2) герметичность.

Кажется, об этом говорит и Александр Пелевин, отстаивая право на существование своей первой книжки про «Здесь живу только я».

Примерно в 35 лет я написал второе такое же герметичное стихотворение:

В ручейке бежит вода,

Жизнь и смерть не навсегда.

Вырастем, состаримся,

А потом расстанемся.

Если встретимся опять,

Как смогу тебя узнать?

Каждый в новом облике,

А душа на облаке.

Я прочитал его впервые на встрече с читателями в библиотеке завода электрических турбин, и читатели восприняли его нормально: окей, такие стихи.

У меня есть один рассказ из сборника «Я – чеченец!», который совсем не про Чечню, а про старушку-блокадницу и современный Санкт-Петербург. Много лет спустя его где-то кто-то периодически опять читает, по нему делали театральную постановку, а одна художница подарила мне написанный под впечатлением от рассказа портрет героини. У меня есть проза и ярче, и громче, и заковыристей, и популярнее, и, может быть, лучше написанная. Но этот рассказ, «Блокада», он самый герметичный.

Остаётся не лучшее, остаётся не совершенное, остаётся аутентичное и герметичное. Человек чувствует.

В бытность свою рок-музыкантом я записал то ли три, то ли семь альбомов. Моя младшая дочь (7 лет) ставит в жёсткую ротацию (по 12 или 20 раз подряд) всегда только один трек:

Наше прошлое, всё, что было, сгорело давно,

Оно было не с нами, мы просто видели это в кино.

Однажды ты проснёшься, и в комнате будет темно,

И никого не будет рядом с тобою, но

Бэйби, подумай о том,

Бэйби, что мы скоро умрём,

Бэйби, и куда мы пойдём,

Когда придёт наше время покинуть свой дом.

Дочь говорит: эх, папа, жаль, что ты сейчас поёшь плохо (и сочиняешь плохо). Но ничего. Записи же остались!

Я не знаю, сколько я написал книг. Может, пять или пятнадцать. Я не считал. Ещё две или три у меня лежат в жёстких дисках неопубликованные. Пора ли по совету Павла Васильевича прикрутить фитилёк, чтобы не коптило? Видимо, да. Но даже если не прикручивать специально, очень скоро он сам прикрутится.

Ведь жизнь уходит от нас гораздо раньше, чем мы уходим от жизни. Так говорил Селин. И литература. Литература тоже уйдёт от нас раньше, чем мы решим уйти из литературы.

12.04.2020

Павел Крусанов:

Видимо, я неточно сформулировал свою мысль, вызвавшую столь живой отклик. Когда я говорил о тиражировании, я вовсе не имел в виду творческие неудачи или какие-либо ещё побочные продукты творческой жизнедеятельности. Скорее наоборот. Дело в том, что автор – целый мир (в случае нашей метафоры – город), входя в который мы удивляемся простору, воздуху, свету, сумраку, бархатной тьме и нескольким прекрасным зданиям, бросающим нам в глаза своё великолепие, так что взор не отвести. Но если этот город весь застроен равнопрекрасными парфенонами, мы там начнём невольно тосковать и задыхаться. Зайдём в один храм, потом в другой – всё прекрасно, талантливо, умно, но в следующий заходить уже не хочется, поскольку количество великолепия превосходит возможности человеческого восприятия, мы становимся слепы на красоту, капризны и придирчивы. Или великодушно холодны: «Спасибо, мы сыты». Можно восхититься изумрудом – даже извлечённым из навозной кучи, – но невозможно восхититься грудой изумрудов, как нельзя питаться одной солью (уже говорилось).

Что мы имеем в итоге? Рич подставился, а все остальные – белые и пушистые.

Что ещё сказать в поддержку разговора? В 1982–1984 гг. я со своими гениальными друзьями-музыкантами подпольно записал три альбома на студии звукозаписи Большого театра кукол, что на улице Некрасова, и в студии звукозаписи Театрального института. Тогда писали на плёнку, на такие здоровые бобины – сантиметров сорок в диаметре. Сделали штук десять копий, потом оригиналы загубила девушка по имени Алла Соловей, а копии со временем разбрелись и осыпались, так и не дождавшись эпохи оцифровки. Сегодня я рад, что это случилось. Если бы они и сохранились, интерес к этим записям всё равно был бы исключительно внутрисемейный. Плюс близкий дружеский круг. Факт личной истории – не более. Своего рода дембельский альбом – были когда-то и мы рысаками. В середине девяностых мы с Лёшей Рыбиным, первым гитаристом «Кино», собрались было перепеть кое-что из утраченного наследия, но подумали и не стали.