Весьма требовательно следили и за проведением процедуры оглашения намерения вступить в брак.[182] Венчать новобрачных позволялось только в церкви,[183] причем в определенные дни это делать запрещалось.[184] Тайные венчания церковный закон осуждал, требуя это делать «при множайших людях». Тем самым предвосхищалась возможность выдачи замуж женщины, уже состоящей в браке или имеющей кровное родство с женихом, и одновременно пресекались разные уловки и «хитрости».

Если в домосковское и раннемосковское время свадьба четко делилась на веселие и почти не связанные с ним церковные ритуалы, то в XVIII в., а тем более в начале XIX, венчание стало не просто органичной, но центральной частью свадьбы. Ни одно из воспоминаний русской дворянки не обошлось без упоминания о венчании; описания же каких-либо обрядовых действий (предсвадебной бани, обряда чесания волос, игровых действий, песен — всего того, без чего не обходилась свадьба крестьянская) не встречаются.[185] По всей вероятности, на ход свадебной церемонии в привилегированных сословиях большое влияние оказала привнесенная европейская традиция подобных торжеств.

Сопоставляя свадебные обычаи России и своей родины, англичанка Марта Вильмот отметила как типично русский «обычай готовить le dot (приданое. — Н. П.) почти с рождения девочки», а также обязательный перечень необходимых для молодой семьи предметов, которые в него входили: «столовое белье, простыни, столовое серебро (речь о дворянских семьях. — Н. П.), большое количество платья, постель», которые «укладываются в тюки». Немало поразил англичанку и обычай благословления приданого священником, который должен был «окропить собранные вещи водой». В тех же письмах М. Вильмот 1803–1804 гг. упоминается свадебный обычай взаимного одаривания подарками «примерно одного достоинства» родственников двух породняющихся семей.[186]

«Чин венчания» — то есть необходимые молитвы при наложении венков в церкви — был в средневековой Руси очень длинным. Новобрачные и гости уставали стоять перед алтарем. В 1703 г. на венчании боярина И. Ф. Головина вечно спешивший царь Петр I приказал не дочитывать текст чина до конца.[187] Царю не терпелось погулять на свадебном пиру.[188] С тех пор практика расширения «веселья» за счет сокращения обрядов церковного венчания стала быстро приживаться, а в 1724 г. Синод уже законодательным путем сократил некоторые ритуалы и текст молитв. Свадебный пир, «веселье» оставались обязательными элементами русской свадьбы и в зажиточных слоях, и в беднейших. Но упоминания о свадебном обеде («пирушке свадебной»)[189] в мемуарах представительниц привилегированного сословия крайне редки. По всей вероятности, свадебное угощение (пользуясь лексикой княгини Н. Б. Долгоруковой — «свадебные конфекты») представлялось само собой разумеющейся частью праздника бракосочетания и, за исключением фиксаций примеров особо роскошных яств, редко описывалось образованными мемуаристками.

Православные ритуалы в XVIII столетии были неотъемлемой частью и народных, и дворянских свадеб. Благословение невесты иконой, крестом, появление в свадебном веселии обрядов, связанных с «освященным воском» (от свечи, которую невеста держала в церкви), — говорило о постепенном слиянии народных традиций с религиозными. При этом «слиянии» ритуалы, унижавшие женщину и идущие от христианской женофобии, так и не стали «обычными» и мало закрепились в обрядовой части свадьбы. В частности, обычай выставления сорочки новобрачной после первой брачной ночи Петр I запретил как «жестокий», а за следование ему приказал «наказывать и знатных».[190]

Ф. В. Берхгольц, будто в подтверждение известной поговорки того времени «Свадьба без пороку не бывает», пораженный одной из брачных церемоний, связанных с супружеским ложем, весьма подробно описал все ее ритуалы. Он обратил внимание на обилие символического хмеля и вина в подклете, упомянув об обычае пить на брачном ложе «водку из сосудов, имевших форму partium genitalium (для мужа — женского, для жены — мужского)», а также наличие «дыр» в стенах брачной подклети, «в которыя можно было видеть, что делали молодые в своем опьянении». О традиции выставления свидетельств девственности новобрачной он не упомянул вовсе. Это не значило, однако, что ценность добрачной девственности в рассматриваемое время резко снизилась. Разумеется, при заключении брака предполагалось, что девушка вступает в него невинной, и Берхгольц присутствовал как раз на такой дворянской свадьбе. Но уже в конце XVIII в. нарочитое подчеркивание «сохранения девственности», по крайней мере в дворянских кругах, выглядело несколько комичным.[191]

В крестьянской среде на девственность новобрачной смотрели под особым углом зрения. Крепостные девушки-невесты часто становились объектами «зверских намерений молодых чудовищ» (А. Н. Радищев) — своих господ, пользовавшихся правом первой брачной ночи. Поскольку сами крестьянки чуть не привыкли к тому, что они лишь «твари, созданные на их (господ) угождение», постольку и в глазах деревенского мира подобное не считалось «обесчещением». Однако тот же А. Н. Радищев пишет, что одна крестьянка не взяла у него денег на свадьбу дочери, потому как «лихие люди мало ли что подумают», и это доказывает высокую ценность доброго имени девушки в деревне.[192]

Общие строгие правила и ценность девственности вполне уживались в крестьянском быту со сравнительной распространенностью добрачных интимных связей: «Потеря девственности не считается преступлением, об этом отзываются преравнодушно. Честных девушек из десяти одна или две…»[193] Подчас к ним толкала боязнь бесплодного брака, и, например, в западносибирском регионе такое добрачное сожительство жениха и невесты не осуждалось деревенским миром.[194] Целомудрие, нравственная чистота — по словам одних информаторов РГО — «ставились выше (красоты) физической», а «губитель девичей красоты» (невинности) по неписаным нормам считался преступником и обязан был жениться на растленной[195] (поскольку действительное бесчестье грозило девушке не в случае утери девственности, а в случае, если ее после этого не брали замуж). Другие информаторы сообщали, что на утерю девственности смотрели как на простительное прегрешение, над которым, правда, подтрунивали: «Никто не бывал — а у девки дитя!» Сохранились данные (в том числе в фольклоре)[196] и о бытовании ритуала обнародования девственности новобрачной, но «запятнанной» отсутствием целомудрия (если таковое открывалось) невеста себя не чувствовала.[197]