В. Казанкин: Да люди те же. Но – работали они для себя: вспашут, посеют. Все свое – своя лошадь, свой бык. Все свое!

В. Виноградский: А они что-нибудь продавали?

В. Казанкин: Ну, так: хлеба пудика два-три продаст, молока немножко. Для себя жили! Земли у нас было 20 соток на человека, а в семье было по пять-шесть человек.

В. Виноградский: Виктор Кузьмич, а у кого было больше власти в селе – у председателя колхоза или у председателя сельсовета? Ведь вы были и тем и другим?

В. Казанкин: Да примерно одинаково. Но в большинстве идут люди ко мне, к председателю колхоза, – кому денег, кому подводу, кому машину.

В. Виноградский: Виктор Кузьмич, многие сегодня говорят, что раньше все лучше было, а теперь хуже. Как вы думаете – почему?

В. Казанкин: Сейчас работать не хотят. И водка губит людей. Через водку всех повыгоняли председателей, после меня.

В. Виноградский: А может, сейчас опять стоит к доколхозным порядкам вернуться, к семейным, единоличным хозяйствам?

В. Казанкин: Нет, не надо… Тогда – прощай, Родина! Ведь сейчас молоко сдают на молокозавод, хлеб – в Заготзерно. А единоличник – к себе в амбар. И тогда у него выбивать надо, слезно просить надо – хлебушек, молочко, масло. Зря сейчас в газетах пишут, что надо колхозы разогнать. Это будет – э-э-э. (Безнадежно машет рукой.) Детишки в Саратове, рабочие без молока будут сидеть. Кто будет возить молоко в Саратов?! Сам-то хозяин не повезет. И Саратов не накормишь! Жуть неприятная будет. Не дай Бог это! Неприятности будут – надо ведь будет выбивать у людей продукты. Что зря – то зря! Вот сейчас совхоз «Штурм» свиней выращивает и в Москву, только в Москву отправляет. А не будет «Штурма», что тогда?! Не будет ни мяса, ни картошки. Вот, в «Штурме» – 2000 гектаров картошки сажают. У них картошка хорошая, земля – пух. Осенью солдаты приезжают, помогают убирать. А ликвидируют «Штурм» – куда солдаты поедут, кому будут помогать?..

Что тут сказать? Дискурсивность большей части этой беседы весьма скудна и условна. Здесь мы наблюдаем не речевую походку собеседников, а лишь отдельные их шаги. Несмотря на точное изложение фактов, содержательность беседы пунктирна и схематична. И только последняя, более или менее развернутая, ответ-реплика В. Казанкина дает представление и о биографии этого советского человека, и о его политико-экономических пристрастиях, и о его манере, стиле рассуждать (по-французски «рассуждение», «размышление» – это и есть discourse). Таким образом, дискурсивные практики в их достаточном для анализа объеме возникают тогда, когда респондент самостоятельно управляет информационным потоком. Когда он увлекается собственной логикой. Когда он, инстинктивно, случайно, неосознанно отвлекшись от поставленного социологом вопроса, начинает воплощать собственные повествовательно-информационные, рождающиеся из глубины его жизненного знания и тем самым подлинно дискурсивные инициативы. А последние требуют достаточно развернутого речевого пространства, чтобы разойтись, продемонстрировать манеру речевого хода. Нуждаются в проговаривании полноценного монолога. Поэтому найти и выделить крестьянские дискурсы формально нетрудно – стоит только отыскать в расшифрованных текстах достаточно пространные фрагменты. А потом попробовать понять их специфику как дискурсов.

В заключение приведу фрагмент своей статьи-методички, которая в свое время была написана как попытка осмысления задач и методов полевой работы, направленной на получение первичной информации – развернутых крестьянских повествований, крестьянских дискурсивных практик[26]. Тогда я написал следующее: «Как организовать и получить “голос снизу”»? Полевой этап нашего исследовательского проекта весьма специфичен и в определенном смысле уникален для обычной социологической практики. В чем это проявляется? Ведь если смотреть со стороны, контакты исследователя с респондентом выглядят весьма обыденно и привычно – два человека сидят и мирно, неторопливо беседуют о жизни. Однако внутренняя их сложность и интеллектуально-эмоциональная напряженность заключаются в том, что данный исследовательский контакт обязан быть максимально развернутым, пространным, множественным, разноуровневым. Это задается и замыслом всей работы, и временем, отведенным на каждый деревенский исследовательский цикл (десятьдвенадцать месяцев). Полевые социологические процедуры в рамках данного проекта принципиально неторопливы. Они не экономят время исследователя, но весьма бережно относятся ко времени респондента, тотчас прерываясь, когда это становится необходимым для постоянно занятого крестьянина. Будучи многочасовым и порой многодневным, общение с респондентом не может не иметь свою развернутую драматургию, свои смысловые и моральные акценты, свое прошлое, настоящее и будущее. Социологический инструмент почти никогда не в состоянии начать и завершить свое действие в рамках однократной встречи и беседы с респондентом. Больше того, пакет социологических инструментов не выступал, как это обычно бывает, в качестве главного “энергетического” механизма всего проекта. Замысел работы как раз и состоял в том, чтобы повторяющиеся встречи с одним и тем же респондентом, намеренное или ненарочное возвращение к уже пройденным вопросам, уточнение и переформулирование их, внимательное отношение к “информационным инициативам” рассказчика, желающего поведать о собственных печалях и радостях, – чтобы все эти естественные для обычного разговора моменты творчески “отменили” тот или иной социологический вопросник. Чтобы последний выполнил роль хотя и продуманного, структурированного и имеющего внутреннюю логику, но все же лишь тематического ориентира. Да и сам исследователь как главный социологический инструмент проекта в интересах дела должен продуктивно “забыть” все то, что он обсуждал с коллегами и к чему готовился в библиотеке. Забыть постольку, поскольку ему необходимо на время полевого этапа максимально раствориться в деревенском сообществе, стать в глазах крестьян обычным собеседником и, если удастся, хорошим знакомым и другом.

Суммируя вышесказанное, можно сформулировать одно из первых правил для полевого исследователя, который приехал в деревню на целый год. Оно звучит так: «не делать умного лица». Иначе говоря, не быть в глазах крестьян явным специалистом, исследователем, ученым. Социолог должен быть максимально открытым для свободного, неприхотливого общения. Он должен сосредоточиться на том, чтобы его программные разговоры с респондентом были сугубо интересны последнему, чтобы у крестьянина не возникало бы ни тени подозрения, что его расспрашивают, то есть в конечном счете используют для неких внешних и порой не совсем ясных для него целей. Все это необходимо для того, чтобы максимально мягко, незаметно, ненавязчиво организовать откровенное крестьянское повествование, так называемый голос снизу. Организовать и внимательно вслушаться в него как в целостность, а не только набор актуальных высказываний. Организовать и внимательно запротоколировать его для нынешних и будущих исследователей. Однако “голос снизу” – это не любой крестьянский рассказ и не любая, пусть даже самая доверительная и сердечная беседа с деревенским жителем. В