жертвенник небесному пантеону возложена чистая кровь. Ощущаю себя выставленным куском мяса, в качестве которого пытается убедиться недостаточно голодная толпа. Отец добавляет, что верен дружбе со всеми присутствующими здесь, а потому желает объявить о младой (однако не юной!) деве всему миру. Вечер был запланирован как для увеселения, так и для представления меня. Мёд и ликёр без конца затекают в смеющиеся, обсуждающие, довольные рты.

Тогда Хозяин Монастыря повышает сумму. Наибольшую, с отрывом от предыдущих, называет Богиня Плодородия. Вскоре узнаю – она любит пробовать выращенные на её землях ягоды, а самые сладкие оставлять себе: радовать и радоваться, баловать и баловаться. По лицу Хозяина Монастыря понимаю: он этим союзом будет недоволен; по моему лицу Хозяин Монастыря понимает: я этого союза боюсь.

И – вдруг – выступает молчаливый (вообще) и молчащий (до сего момента) Бог Солнца. На нём торги оканчиваются. Спокойным жестом он добавляет нули названным суммам, и я не успеваю поймать мужской взгляд, лишь наблюдаю порхающие длинные пальцы. В этих разрезающих воздух спицах заключены ощутимые холод и отстранённость. Усталость в отвернувшемся профиле. Плата, предложенная Богом Солнца, давит иных гостей. Он выкупает заключительный лот и с нетронутым эмоциями лицом покидает зал – его дело сделано и торжество теряет актуальность.

Мужчина

– Откуда взялись Боги? – спрашивает девочка.

– Ты всерьёз? – Я не в настроении и потому желаю прижечь её любопытство. – Твоё будущее будет состоять из повторяемого ублажения этих самых Богов и их помощников, а ты выведываешь, отчего Богов называют Богами? Луна, твоя работа в другом: открывать рот по сути, а не от интереса.

Она обижается и замолкает. Улавливаю тоску и швыряю добивающее:

– Что тебя огорчило? Правда?

Не отвечает. Подпрыгивает с дивана и теряется за кабинетной дверью, показательно ударив ею, а это выводит меня ещё больше. Следом за непослушной и невоспитанной девицей гонятся проклятия. Потом гонюсь я. Не могу оставить это самодурство без слов. Что она позволяет? Хватаю глупую у спален: взглядом, рукой, замечанием. И Луна, как ни в чём ни бывало, обращается:

– Что-то случилось, Отец?

Смотрю в её глаза – непослушные, своенравные, непобедимые. Остаётся только сломать, перевоспитать не удастся. Смотрю, а слов найти больше не могу.

– Моя воля – ваша воля, говорите, – дерзит девчонка и складывает ладони в начало молитвы, на что я шиплю очередную порцию ругательств и сцепляю её запястья.

Вот таким послушанием, думает Луна, грежу я. И это ошибка. А подоспевшая к нам (нет, ко мне) мышка лепечет о насущном; ноты сладкого голоса в состоянии приручить самого дикого зверя – девы научены. Отправляю послушницу в покои Ману.

– Мамочка поможет, – говорю я. – Посоветуйся с ней.

– Благодарю вас за внимание, Хозяин.

Девочка уходит, а Луна разжимает секундой назад сжатые губы:

– Почему все девочки говорят тебе «вы»?

– А почему ты говоришь «ты»?

– Ты не запрещал.

– Но и разрешения ты не спрашивала.

Луна опускает взгляд – растерянно и даже смущённо (попалась на такой мелочи), но я, подступив и коснувшись пальцами лица, велю посмотреть вновь. Исполняет.

– Первое, что ты сказала: «Как твоё имя?», – напоминаю я. – Ты, радость, сама обозначила и себя, и меня. И я не воспрепятствовал тому. Девочки обыкновенно щебечут «а вы?», «а можно к вам?» и подобное. Девочки – не ты.

Руки мои отпускают её; руки – да, да глаза – нет. Прихватывают, закидывают острые крючья – я ощущаю. Ощущаю, что бороться сил не нахожу; желаю быть пленённым и спасённым ею. Луна, ты стоила проклятых игр и бесконечных нравоучений. Моих тебе, твоих мне, Ману мне и от меня Ману. Ты стоила того, чтобы я год за годом сталкивался с пустыми и чужими, с телами-монетами и телами-валютами, с говорящей – мёртвой – плотью и душами не имеющих души.

– Расскажи о твоих отношениях с Ману, – просит девочка, время спустя вновь оказавшись в кабинете: она сидит меж подушек и курит протянутый свёрток расслабляющих трав.

– Ревность…? – уточняю я.

– Интерес.

Вываливаю правду на стол:

– Мы спим друг с другом.

– О…

А затем добавляю (чтобы Луна не успела вывалить какую-нибудь глупость в ответ):

– Не с послушницами же это делать, верно? Мои послушницы под моей опекой. Я отвечаю за них и касаться не касаюсь – принцип.

– Твой принцип недавно дрогнул, – напоминает Луна.

Делаю вид, что не понимаю. Насмешливое:

– Разве?

– Когда поцеловал. Вот сюда.

И она, перекинув волосы через плечо, ногтем оставляет отметину на шее.

– Прямо сюда.

А глаза так и сверлят. Сверлят уверенно, сверлят назидательно. Я сдаюсь и, встрепенувшись, отворачиваюсь. Твоя первая победа, птичка.

– Не припоминаю.

Луна затягивается и пододвигает к себе пепельницу. Взгляд неопытной прожигает ворот рубахи; расстегиваю верхние пуговицы и протяжно вздыхаю.

– Что касается Ману – мы ведём с ней дела.

И Луна сводит тему на иную беспокоящую: она расспрашивает о Боге Солнца, внося несколько предположений, кто же кроется за именем божества. Я открываю правду: электрические сети, соответствующие заводы и солнечные батареи на юге Полиса – всё под его пытливыми и всеобъемлющими лучами-руками.

– Расскажи ещё.

– Познакомитесь в конце недели, – говорю я.

– Хочу узнать, кто он и чем дышит.

– А зачем?

Подтруниваю: кроме нескольких часов вместе ожидать нечего.

– Я боюсь, – признаётся девочка. – Постыдился бы обдавать огнём и без того пламенное сердце.

Смиловавшись, уверяю: то нормально. Но слова юной девы никоим образом не повлияют на принятое мной решение.

– Я продам тебя, Луна.

– Продал, Хозяин Монастыря. Уже.

– Я настаиваю! Ничего из сказанного тобой: ни единый вопрос, ни единая просьба – ничего не изменит моего решения.

– Не сомневаюсь. Ты вроде кое-что обещал, – перебивает девочка. – Рассказать.

И, закинув ноги на диван, прижимает подбородок к коленям. Красное ситцевое платье сменилось серо-зелёной бязью. Она смотрит на меня – равнодушно и тоскливо – и с равнодушной и тоскливой интонацией велит продолжать.

Я рассказываю, что небесных идолов создавали люди, а земными становились сами. Я рассказываю, что Монастырь стоит давно и крепко, что стены его хранят лучшее из сохранившегося в оставшихся гроздьях городов, что Боги тем и Боги – они признают свои грехи и виртуозно в них погружаются. Я рассказываю, что всё в Мире сошло с ума: я помнил – в силу лет – былые государства.

– А сколько тебе? – спрашивает Луна.

– Несколько сотен, может, тысячи, – отвечаю я и улыбаюсь.

– Так не бывает, – перечит девочка. – Люди живут не больше четырех-пяти десятков.

– Люди. Правильно, – утверждаю я. – Боги живут вечно.

– Знаю я твоих Богов…Теперь-то.

И она отворачивается.

– Боги могут жить вечно лишь в