той же прямой вместо рта отсыпает раздельное:

– Что ты об этом думаешь?

Медленно поднимаюсь и сажусь на мужские колени. Дотягиваюсь, дотрагиваюсь шеи, обхватываю её, подаюсь вперёд. Ощущаю неловкое сопротивление, а в горчично-медовом взгляде проскальзывает немой вопрос. Что ты делаешь, глупая? Не поддается, противится. Что я делаю, глупая? Тянусь из всех сил – бессмысленно, тянусь – осмысленно – и касаюсь губ. А Ян, недолго противореча, целует в ответ. Слабо и неуверенно. Постепенно сжимает в лапищах, загребает, давит, нарастает в желании. Я целовалась до этого. С деревенским мальчишкой Лукасом, приезжим Иудой и родственницей Софией. Первый настаивал на продолжении и потому компанию покинул с пощёчиной, второй успел скрыться до появления родителей, а третья учила меня женским уловкам. И ничего из этого, никто из них не мог сравниться с губами Хозяина Монастыря. Кажется, мир вокруг на секунды стал лучше и чище. Сам Хозяин Монастыря стал лучше и чище.

Он прикусывает губы и, словно бы выходя из транса, открывает глаза. Отстраняется.

– Что это было, радость моя?

– Захотелось.

Склоняюсь к мужскому лицу и желаю пригреть поцелуем пульсирующие виски. Хозяин Монастыря зарывается вместе с тем в волосы и воет:

– Никогда больше так не делай, Луна. Никогда.

– Но я хочу! – бросаю в ответ.

– Это приказ.

– Да почему же?

Мужчина замирает напротив лица. Говорит:

– Потому что я захочу ещё. И ты захочешь. А останавливаться бывает сложно.

– Иногда невозможно.

– Иногда невозможно, – соглашается Ян.

Однако обвивает спину. Держусь в объятиях и пытаюсь уловить дрожащую улыбку. По новым губам за не редкостью бывает голодно.

– Я продам тебя, – убеждает Хозяин Монастыря. – Как бы ты ни противилась тому, как бы ни препиралась.

Обжигаю дыханием:

– Я ничего не прошу и не пытаюсь выкрасть твою милость. Я краду твоё сердце, потому что в обмен оставляю своё.

– Твои желания для меня на последнем месте, – в полушёпоте оглушает мужчина. Словно навязывает мнение самому себе, словно пытается убедить. Пытается, именно. – И твои чувства наравне с ними. Меня интересуют твои удобства, твоя красота, твоё устройство в общине. Но я продам тебя, потому что должен, потому что сам того хочу.

– Ты хочешь меня, – перечу в ответ.

– И это тоже.

Находит рукам занятие и сдавливает их на талии.

– Поверь, Луна, – говорит мужчина, – за годы в Монастыре я понял, что и когда нужно ставить на первое место. И ты, радость моя, сейчас не в приоритете.

– Прости?

– Ты есть, а завтра тебя нет, сегодня ты со мной, а завтра с иным – и только Монастырь стоит всегда и крепко: на своих колоннах, на моей крови, на девичьих слезах, на родительских упрёках, на довольствиях богов. Монастырь вечен, а мы с тобой – нет.

Как эти речи давят…

– Замолчи, – пререкаюсь я. – Замолчи, потому что я слышу: ты пытаешься обмануть себя. Ты пытаешься обмануть себя, но меня не обманешь, не моё сердце.

– Нет у людей сердец, глупенькая. Ты скоро увидишь это.

– Пытаешься убедить себя. Напрасно.

Вновь целует. А затем добивает:

– Твоей красотой и твоим умом нельзя не воспользоваться, Луна.

С искренним непониманием восклицаю:

– Надо ли отовсюду черпать выгоду?

Мужчина с искренним пониманием восклицает:

– Надо, Луна! Несомненно! Надо.

– Но я ведь даже не пытаюсь тебя отговорить…

Бьётся о ключицы от досады и, вмиг принимая былое безразличие, наспех выдаёт:

– А что ещё? Девочки шепчутся: чем ближе покупатель, тем тоньше лёд между нами. Объясни. Для чего ты это делаешь?

– И давно ты слушаешь девочек? – выпаливаю я.

– Для чего?

– А для чего за утопающими бросаются не умеющие плавать?

– Это не ответ, Луна.

– Он исчерпывающий, Хозяин Монастыря.

Объятия слабеют. Отпускают. И я, собравшись с силами и помирившись с гордыней, отрываюсь от мужских рук вовсе и покидаю хозяйскую спальню. Знаю – Ян злится. Потому что делать так нельзя: нельзя уходить, пока он не даст добро, нельзя уходить, пока он не разрешит или не отправит сам. Моя вольность его раздражала – она же ему нравилась.

Попробуй мужской самоуверенной голове объясниться в сентиментальном. Но я пришла лишь потому, что он заслужил того – быть принятым и понятым. Несмотря на былое и услышанное, моё отношение к нему не изменилось; лишь подкрепилось – он заслужил Добра.

Пересекаю коридор и оказываюсь в комнате с компанией трёх «М»: Магдалены, Мириам и Мулички. Троица напоминает дорогих сестёр: по уму – вне зависимости от возраста – они были схожи, имея проекцию отчего дома. Магдалена – с лицом, полным благочестия – расчёсывает волосы. Мириам поправляет повязку на подправленном лице. Муличка красит глаза фиалковым карандашом. Троица молчаливо запускает меня в спальню и молчаливо наблюдает: падаю пред окном и смотрю на жерди, перечёркивающие голубое небо.

– Не тоскуй, Луночка, – протягивает Магдалена – старшая из сестёр. – Все мы, женщины, сердца отдаём того не заслуживающим.

– Не понимаю, о чём ты, – выдавливаю вполголоса.

– Не тоскуй, Луночка, – подхватывает Мириам – средняя из сестёр. – Все мы, женщины, жалеем того не заслуживающих.

– Не понимаю, о чём ты, – повторяю я.

– Не тоскуй, Луночка, – подначивает Муличка – младшая из сестёр. – Все мы, женщины, растрачиваем себя на того не заслуживающих.

Чертыхаюсь, однако выдаю заключительное:

– Не понимаю, о чём ты.

Этот замкнутый круг потребно рассечь.

Клетка на окне воображаемо растворяется – я вижу чистое небо: созывающее, укутывающее. На стене падает посторонняя тень: запрокидываю голову и получаю нежный поцелуй в лоб. Время останавливается вновь. Вновь мир становится несколько чище и лучше. Рыжие волосы спадают на лицо, щекочут и ласкают. Три сестры покидают комнату, и я остаюсь один на один с Сибирией. Она накрывает объятиями и садится подле.

– Величайший и глупейший дар женской души – прощение. И всепрощение. Ты простишь его, не ругай себя за то.

Зарываюсь в тёплых руках и припадаю к женской груди. Тешит. Утешает.

– Не обещаю, – говорит Сибирия, – что всё будет хорошо. Всё будет так, как ты это заслужишь и к чему придёшь сама. А мне лишь боязно, что вы с ним так похожи. Не бывает подобных совпадений.

– О чём ты?

– Прости.

Сибирия смахивает с щеки единственно пробежавшую слезу.

Удар колокола приглашает на обед. По коридору несётся послушница, созывая сестёр в столовую.

– Пожалей себя, не пренебрегай пищей, – с совсем иной интонацией и иной мимикой – опять скупой и обыденной? – бросает Сибирия и бросает меня из объятий. – Идём.

– Я догоню.

Поднимаемся с колен и видим – как и прежде, как и было – запечатанное решёткой окно.

– Врёшь, – улыбается Сибирия.

– Вру, – соглашаюсь я.

Женщина уходит.

Не