Старина Данилов, да не Лукич, который сорок лет назад злодействовал на этом поле, а его сын, до боли похожий на отца, — такой же седоусый, чубатый, немногословный матерый казачина, муштровал лейб-гвардии Атаманский полк на совесть.

Именно донцов Петр всегда приставлял в качестве охраны своим детям, даже не беря с них особой клятвы. Прекрасно знал, что те предпочтут смерть, чем неисполненный долг.

Пальцы легко держали повод, гнедая сама выбирала путь, а Петр предавался отдыху, с жадностью вдыхая прохладный летний воздух. В это время в Петербурге нет ночи, а есть один затянувшийся вечер, плавно переходящий в утро, когда солнце начинает только проглядывать на востоке. Сейчас светило начало величаво опускаться за горизонт, и вместо золотистого цвета окрасилось в багряный румянец.

Петр припомнил события сорокалетней давности — именно в эти часы, получив известия о гвардейском мятеже в Петербурге, он отправил Миниха в Кронштадт, а сам стал собирать войска.

— Эх, какие были дни… — сквозь стиснутые зубы еле слышно пробормотал Петр, вспоминая прошлое. Странное дело, но он иногда прямо скучал о тех беспокойных и суматошных часах, когда его жизнь висела на волоске, когда выплескивался лошадиными дозами адреналин, в жилах бурлила молодая кровь, а рука крепко сжимала шпагу.

Славное было время, что ни говори — время молодости, желаний, биения сердец!

— Хм. Ты о чем тоскуешь, брат?! — подбодрил Петр сам себя и съязвил, слегка похлопав себя по лбу. — Песок скоро посыплется, а ты все о драке мечтаешь! Мыслимое ли это дело для императора? Сейчас ты можешь только орлом на стульчаке сидеть да указания мудрые отдавать. Страдания твои, друг мой, мне известны — дайте, дайте мне дубину, я пройдуся по Пекину, пусть узнают шаоляня, как гуляет пьяный Ваня!

Петр жизнерадостно рассмеялся, но казаки даже бровью не повели на этот смех. Донцы привыкли к перепадам настроения своего государя и, не моргнув глазом, переносили все его внезапные выкрутасы. Да и не их дело судить о своем монархе, что отцом им является. Почитание родителей и стариков на Дону казачатам накрепко в головы вбивали.

— Но при чем здесь зубы?

Мысли Петра непроизвольно перенеслись на ночной разговор с дедом, и он машинально ощупал прекрасно сохранившиеся зубы языком. В Кунсткамере, что в то, студенческое, время, что сейчас он видел шкатулку, доверху заполненную зубами — плод усилий самодержца, доморощенного дантиста по совместительству.

Император Петр Великий очень любил рвать своим подданным зубы и под страхом жестокого наказания запретил петербуржцам, страдающим зубной болью, обращаться к врачам, взвалив на себя функции стоматолога.

Жители терпели до крайности, лишь когда боль их совершенно донимала, с покорностью жертвенных баранов шли к венценосному врачевателю.

Тот брался за дело охотно, предварительно собственноручно налив немалый стакан перцовой водки для храбрости и обезболивания. Затем брался за дело, используя купленный в Голландии комплект медицинских инструментов, более смахивающих на палаческие.

Больному от одного их вида становилось худо, а потому, думая о худшем для себя исходе, многие заранее ходили на исповедь и принимали причастие, готовясь предстать пред Вышним судом, ибо сесть перед императором-дантистом многие почитали за добровольное возложение на плаху собственной головы.

Впрочем, Петр Алексеевич изрядно набил руку и, имея немалую физическую силу, резцы с клыками вырывал лихо. С коренными зубами император тоже долго не мучился, найдя отличный выход. Дабы иметь возможность подобраться к больному зубу, он сперва удалял пару здоровых, и лишь после выполнял искомую хирургическую операцию. Потому-то в той шкатулке даже на первый взгляд совершенно целые зубы значительно преобладали над почерневшими, ломанными или корешками.

— Да уж! Нашим бы стоматологам такую богатейшую практику и безропотных пациентов!

В который раз Петр удивился кипучей энергии деда, который старался освоить все профессии, особенно те из них, которые напрямую касались выпускания из человека крови — от дантиста до палача. Причем в последней ипостаси российский самодержец сам мог дать многим «заплечных дел мастерам» изрядную фору…

Гнедая тем временем вышла на дорогу, и перед взором Петра открылся красивый, будто сотканный из воздушного кирпича мостик, переброшенный через серебристую ленту ручья. Чуть не доехав до него всего несколько шагов, стояла открытая коляска, запряженная парой вороных.

Вскинувшиеся в седлах донцы тут же успокоились, отняв мозолистые ладони от рукоятей шашек. Да и какую угрозу для них, матерых рубак, могли представлять молодая женщина в белом пышном платье, печально стоявшая на обочине, да бородатый кучер, баюкавший на груди правую руку, перемотанную окровавленной тряпкой.

— Обычное дело, батюшка-государь, — тихо промолвил донец, подъехав к Петру вплотную, — быстро ехали. Вот колесо со шкворня и соскочило. Мужика выбросило, в пыли весь извазюкался. Тьфу!

В голосе казака отчетливо просквозило презрение чуть ли не родившегося на коне станичника к обычному извозчику, что не то что в седле, на облучке удержаться не может. Одно для таких у донцов слово — сиволапые!

— Подъедем, братцы, поможем. Негоже даму под вечер на мосту оставлять — в своем платье она, бедняжка, и на коня не сядет, а в своей обувке до жилья не дойдет.

— То доброе дело сотворим, царь-батюшка. Зараз колесо им поставим, плевое дело!

Казаки оживились, шмыгнули носами, и Петр сразу понял причину некоторого их возбуждения. Рубль-другой станичникам на водку обязательно перепадет. Хотя на царской службе они отнюдь не бедствовали, да и не пили, неся круглосуточную охрану.

В кабаки донцы ходили, только будучи свободными от службы, находясь в краткосрочном отпуске, зато отрывались по полной, иной раз разнося заведение по бревнышку.

И как ни боролся Петр с этой пагубной привычкой, но переупрямить казаков так и не смог. Недаром неофициальным гербом Тихого Дона является пьяный казак в костюме Адама до грехопадения, но с папахой и при сабле сидящий верхом на винной бочке. И ничего тут не добавишь — в бой казаки на коне лихо мчатся, а из кабака их и на арапнике не вытянешь.

Пока все не пропьют, не уйдут!

Копенгаген

— Крюйт-камера взорвалась, сэр!

Трубидж прохрипел совершенно осипшим голосом, и Нельсон раздраженно дернул плечом.

— Сам вижу! Сейчас к русскому подойдет «Дюк оф Йорк» и разрядит по нему пушки!

Адмирал прижал к единственному глазу подзорную трубу — мощный и пока серьезно не пострадавший 72-пушечный «Герцог Йоркский» накатывался на русский корабль неотвратимой смертью, приближаясь к нему на пистолетный выстрел.

«Все правильно, пушки у русского разряжены, и Хью даст в упор полный залп. Протянет ядрами по всему борту. Как там его? „Гранд Нью Сити“?! Что за варварское название?! Оо-о! Годдем!»