на работу в село Братское, что прежде называлось Братским острогом. Туда моментально перебралась и вся его семья — не считая родителей, так и не дождавшихся сына с «сибирской каторги».

Оттуда же все мужчины рода ушли на Великую Отечественную: воевать против взбесившихся соплеменников за свободу соотечественников.

Вернулись только двое. Неудалый но двужильный «победитель капитализма» и один из его девяти сыновей: младший лейтенант Генрих Густавович двадцати двух годков отроду. Старый да малый. Семью аж целых двух орденоносцев пригласили переехать в Иркутск, где и родилась Ирма Генриховна.

— Вам тоже досталось хлебнуть лиха в девяностые, — посочувствовала ей Юлька.

— Что поделать? — философски заметила старая учительница. — В России вечно всё не слава богу. Не дают нам жить спокойно. Как затеяли свой дранг нах Остен, так всё угомониться не могут. Мои сородичи трудолюбивые и честные люди. Но уж больно простодушны. Разбудить в них справедливые завистливые чувства легко, — невесело пошутила она.

— А почему вы не вернулись в Германию? Ведь вся ваша семья перебралась на историческую родину.

— Которую из всей семьи видела лишь тётушка Гретхен, — осуждающе пояснила Ирма Генриховна, распределяя по тарелкам какой-то невообразимый омлет, не похожий сам на себя. — И то не помнила, как та Германия выглядит. Ей было три года, когда дедушка привёз её в Россию.

— Она единственная здесь и осталась, — усмехнувшись, прокомментировал Кирилл.

— Почему? — удивилась Юлька.

Обычно принято считать, что именно стариков тянет на историческую родину. Им дым отечества и сладок, и приятен. Даже если то отечество они сроду не видели.

— За эту землю, — неодобрительно покосилась на воспитанника фрау Ирма, — её отец с братьями проливали кровь. Здесь её Родина.

Видимо, по тем же соображениям безмужняя, бездетная Ирма осталась с тётушкой. Которая умерла как раз в тот момент, когда испарились последние накопления, оставленные родными паре идиоток. Как и последние надежды Ирмы на достойную старость.

Но судьба свела обнищавшую школьную учительницу иностранных языков с бывшим учеником. Раскрутившийся к тому времени Кирилл нижайше просил любимую учительницу позаботиться о сиром и убогом бизнесмене. Прямо-таки слёзно умолял.

Что самое грустное: он реально был и сиротой, и жутко неустроенным холостяком. Зацикленным на идее стать капиталистом, которых так не жаловал дедушка Ирмы Генриховны. Вот и сошлись два одиночества.

Сошлись и стали настоящей маленькой семьёй, истоки чего были заложены ещё в школьные годы Кирилла. Когда педантично-романтичная училка немецкого вовсю подкармливала и защищала мальчишку, что рос у бабушки голимой нищетой. Тайком, конечно: Кирилл боялся, что бабушку признают негодной для опекунства. И его отправят в детдом, прикарманив престижную пятикомнатную квартиру в центре Иркутска.

После Ирма Генриховна уже открыто провожала его в армию. Ждала оттуда своего подопечного, похоронив его бабушку. Встретила и помогала Кириллу готовиться в институт. На том они и расстались. В один прекрасный день старая учительница таки дала себя уговорить родичам: поехала поосмотреться в Германии. Застряла там на семь лет, но так и не прижилась. Вернулась, чтобы умереть в единственно родном для неё доме. Но, как в сказке, обрела новый.

— Что-то, Юленька, вы сегодня какая-то смурная, — покачала головой Ирма Генриховна, наливая ей чаю. — Случилось что?

— Да нет, не случилось, — постаралась, как можно, беззаботней улыбнуться Юлька.

Седая, сухощавая, прямая, как палка, старушка с лошадиным лицом и вечно грустными глазами укоризненно покачала головой:

— Юленька, вы совершенно не умеете лгать.

На «вы» Ирма Генриховна называла абсолютно всех — от сопливых дошкольников до дряхлых стариков — за исключением Кирюши. Чем тоже по-своему очерчивала границы их мирка, вход в который ещё нужно было заслужить. Юлька была близка к успеху, поскольку старушка иногда забывалась, переходя на «ты». Смешно и трогательно — подумала она, пряча глаза от въедливого взгляда Кирилла.

Тот ковырялся вилкой в тарелке напротив. Что называется, омлет в горло не лез. Юлька понимала, кто тому виной. Однако всё никак не могла разобраться со своим душевным протестом. Необъяснимым и даже диким, поскольку недоверие к любимому человеку ранило её и обижало его.

— Она с утра меня интригует, — на полном серьёзе пожаловался тот Ирме Генриховне. — Как будто наказывает за что-то. А я точно знаю, что безгрешен.

— Кирюша, не драматизируй, — слегка поморщилась старушка, аккуратно поставив перед Юлькой сахарницу.

Любые попытки помочь ей в деле кормления семьи безжалостно пресекались. Фрау Ирма находила несказанное удовольствие в заботе о детях — на этом поприще с ней спорить бесполезно.

— И не дави на девочку, — укоризненно посоветовала она. — Это неделикатно. Твоё нетерпение всегда тебя подводит.

— Достало! — взорвался Кирюша, недопустимым образом бросив вилку в тарелку. — Я имею право хотя бы в собственной конуре не деликатничать?

— Не имеешь, — бесстрастно, как само собой разумеющееся, проквакала старушка.

— Имеешь, — вздохнув, поддакнула ему Юлька. — Только давай сначала поедим. Я, между прочим, сегодня без обеда.

Накормив «детей» и пожелав им спокойной ночи, Ирма Генриховна отправилась на покой. Дождавшись, когда на лестнице стихнут её шаркающие шаги, Кирилл приступил к допросу по поводу самочувствия «невесты».

Юльке с невероятным постоянством везло на мужчин с «жилкой следователя по особо важным делам» — даже родила такого же. Так что с иммунитетом «на давление» было всё в порядке. Могла отбиться от любого кавалеристского наскока или танковой атаки. И отбилась бы, предварительно похлюпав носом на груди Даянчика — будь тот посвободней.

Днём Юльке категорически не хотелось посвящать Кирилла в столь интимную проблему, как психосдвиг. Да и дома не слишком тянуло сделать это немедля. Поначалу. Но постепенно потребность выболтать из себя окрепший страх, вернулась — эффект «Ильи Моисеевича» уже развеялся. Страх давил на психику стотонной плитой перекрытия какой-нибудь Египетской пирамиды.

А в глазах Кирилла она прочла: или мы доверяем друг другу, или зачем, собственно, мы вместе? Как иногда говаривал Даян: либо сними крестик, либо надень трусы. Так что пришлось поведать о своих приключениях. В общих чертах, без мистических подробностей.

— Утром трамвай, затем машина, — без малейшего намёка на сюсюканья, констатировал Кирилл. — Потом полёт с лестницы. И весь день круглые, как у лемура, глаза. Не говоря уже о том, что ты обзавелась привычкой вздрагивать, когда к тебе кто-то подходит ближе, чем на три метра. Юль, что происходит? Оно же происходит?

Они перебрались на диван перед стеклянной стеной, выходящей в сад, взлелеянный Ирмой Генриховной. Раздобревшая к полнолунию луна припорошила снежные сугробы искрящейся пыльцой. Что чёрной сибирской ночью невыносимо прекрасно. Неестественно и незабываемо.

Кирилл полулежал, уперев затылок в пухлую велюровую жутко неудобную спинку. И разбросав мускулистые ноги в старых обрезанных до колен джинсах. Его по-мужски красивое славянское лицо