– Слышал. А что?

– Да так, ничего особенного… Но вот ты сейчас и судил и приговорил. И как тебе – ничего? Нормально?

– Нормально, будь уверен, – кивнул я, – не совсем, правда, но – нормально.

– А почему не совсем?

– А потому, Кадило, – ответил я, мечтательно глядя, как дым медленно поднимается к потолку, – что вот если бы я был царем, а еще лучше – каким-нибудь ханом, то сейчас этих обсосов уже сажали бы на кол.

– На кол?

– Ага! Именно на кол. Так что им повезло, что они сидят в совковой тюрьме, а не в какомнибудь средневековом зиндане, и что я не владыка местный, который может их конями разорвать, а всего лишь обыкновенный вор в законе.

– И тебе их не жалко?

– Не-а. Нисколечко. А ты, может, возлюбить их посоветуешь?

– Может, и посоветую.

– Не надо. Бесполезно. А «не судите, и не судимы будете» надо понимать так, что если ты боишься, что тебя за твой суд другие судить будут, тогда сиди себе тихонечко в уголке и не чирикай. А я, Кадило, не боюсь.

Кадило потеребил бороду, хмуро глядя вниз, потом взглянул на меня и снова спросил:

– А такое – «мне отмщение и аз воздам» – слышал?

Я покачал головой и сказал:

– Да ты, Кадило, не спрашивай меня каждый раз, слышал я или нет. Я тебе сразу отвечу – все это я слышал, читал, знаю и помню. И Библия у меня есть. Была то есть. Была до тех пор, пока у меня был дом.

Я вспомнил, при каких обстоятельствах дом перестал у меня быть, и невесело усмехнулся.

– А раз ты все читал и знаешь, то почему же берешь на себя то, что позволено только Богу?

Я посмотрел на Кадило, который сверлил меня недовольным взглядом праведника, на глазах которого произошло вопиющее нарушение заповедей, и, вздохнув, подумал: а стоит ли… Стоит ли говорить с ним об этом всем? Ведь сколько таких разговоров у меня уже было… И все – как об стенку горох. Вот они, православные, порицают, например, каких-нибудь «Свидетелей Иеговы», а сами не отличаются от них ни на сантиметрик. По программе, конечно, отличаются, а вот по сути – ни на чуть-чуть. Такие же впертые.

* * *

И я снова ощутил раздвоение личности, которое время от времени накатывало на меня с тех самых пор, как мой первый суд объявил мне приговор за убийство, которого я не совершал.

Во мне жило два человека.

Один из них был медиком с высшим образованием, перспективным реаниматологом, подумывавшим даже о диссертации, человеком начитанным, интеллигентным, культурным, ну, понятное дело, не без цинизма, свойственного людям, работающим на самом краю обрыва, уходящего в Смерть.

Другой был вынужденным уголовником, почти профессиональным убийцей, знатоком воровской и бандитской жизни, человеком, давно вышедшим за все мыслимые рамки, отделяющие людей от нелюдей, и разговаривавшим на блатном жаргоне…

Я вспомнил, что говорил старец Евстрат, когда мы сидели с ним на верхушке скалы, вокруг которой до самого горизонта уходили темно-зеленые волны дикой тайги. Говорил он тогда много чего, но одно было совершенно ясно. Если бы я не принял решения отомстить, то остался бы тем, первым.

Врачом, спасающим человеческие жизни.

Именно в ту самую секунду, когда, лежа на нарах, я решил бежать и убить тех, кто сломал мне жизнь, это решение начало превращаться в действия, и моя жизнь изменилась.

А теперь – прошу любить и жаловать – на арене одноглазый Знахарь, вор в законе. Который иногда вспоминает, что он интеллигентный человек. Бывший интеллигентный человек.

* * *

– Что молчишь? – спросил Кадило, и я увидел, как в его глазах мелькнула искорка торжества, – или нечего сказать?

Сколько раз я видел эту искорку в глазах верующих…

Ладно.

– Сказать, говоришь, нечего? – переспросил я, – ошибаешься. Ты, конечно, так называемый «божий человек», священник… поп…

Я сделал паузу.

– Ты – жрец, вот ты кто.

– Я не жрец, – возразил Кадило, – я духовное лицо, слуга Божий.

– Да жрец ты, жрец, – отмахнулся я от него, – посмотри в словаре русского языка. У тебя такой есть?

– А мне и не надо. Библия – вот мой словарь.

– Понятно. Так вот ты – жрец. Служитель культа. Это только относительно недавно, лет пятьсот назад, может, побольше, жрецы стали называть себя духовенством. Чтобы, значит, отделиться от того, что было до них. Мол, мы – новые. Те, старые, были не того, а мы, новые, – самое то.

– Я – раб Господа нашего Иисуса Христа, – заявил Кадило.

– Вот то-то и оно, что раб. Ну, да не будем об этом. Тебе этого все равно не понять.

Я затянулся и спросил:

– Вот ты сказал: «Мне отмщение, и аз воздам». Знаю такое. А сам-то ты как понимаешь этот тезис?

– А что тут понимать? Все православные христиане знают, что это значит.

– Ну, и что же?

– А то, что Господь сказал: ваше дело себя беречь, души свои спасать. А злодеев я накажу сам, и кара им будет такая, какую вы в своей жизни и представить не можете. Примерно так.

– Понятно. То есть – не трогайте убийц, насильников, кромешников, прочую мразь, я с ними сам потом разберусь. А они пока пусть творят с вами, что хотят. Так?

Кадило прищурился, глядя на меня.

– То есть, значит, есть три суда, – продолжил я, – Высший, он же Божий, он – самый правильный. Хорошо. Пусть так. Потом идет суд человеческий, созданный, чтобы оградить людей от тех самых злодеев, которых тут сейчас полная камера. И вот он уже не того. Потому что посягает на «аз воздам». Но, судя по тому, что ваша церковь не протестует против его существования, еще вроде ничего. То есть – для господина вашего терпимо. Иначе бы он вам знак дал, и вы, конечно, загомонили бы все сразу. Но этот суд и эти законы вроде как и вас, слуг Божьих, от злодеев охраняют, так что вы молчите. Ну, а третий суд, тот самый, который существует сто или двести или сколько там тысяч лет, короче, с тех пор, как люди живут, он, значит, уже не годится.

Я прикурил новую сигарету. После такого перерыва я курил их одну за другой и никак не мог накуриться.

– Вот смотри, Кадило, нарисую сейчас тебе картиночку. Например, живет себе древний крестьянин. Семья, скотина, огород, этакая первобытная бесхитростная жизнь. И выходит, значит, из леса разбойник с усами до ушей. Опасный принципиальный бездельник, дрянь кровавая и прочее. И начинает дом грабить, скотину угонять, жену насиловать, детей пинать. Ну, наш крестьянин идет в дом, снимает со стены прапрадедовский двуручный меч, выходит на двор, где разбойник радуется своему праздничку, и разрубает его пополам. От макушки и до самых яиц. После этого бросает половинки свиньям, а сам начинает уборочку. Прибрал все за подонком этим и возвратился к прерванному занятию. А тут и жена, приведя себя в порядок, с обедом подоспела. И никакого обсуждения произошедшего. Никаких разговоров о правах. Никаких судов. Ни ментов, ни прокуроров, ни адвокатов. Не о чем тут говорить. Жизнь продолжается.