– Осторожно, Эддисон, – дразнящим тоном говорит она и шутливо поднимает руки. – А то ведь кто-нибудь услышит и подумает, что я тебе почти нравлюсь.

– Почти, – соглашается он. Застигнутая врасплох, Инара улыбается.

Эддисон не предлагает ей руку, да она и не ждет от него такого жеста. Оттолкнувшись от машины, они вместе идут в церковь, сознавая, что эти похороны Бабочки почти наверняка не последние, но, возможно, самые трудные.

Для Инары это, может быть, самые тяжелые похороны, точка, – но Эддисон слишком хорошо сознает, что весна уже близко. Убийца Чави Шравасти и других девушек убьет снова, реагируя на триггеры[11], назвать которые ФБР не в состоянии, и для Эддисона, Вика и Рамирес это прощание не последнее. И провожая следующую жертву, он будет в глубине души испытывать облегчение оттого, что это не Прия, и потому чувствовать себя мерзавцем.

Мне понадобилось пять лет, чтобы реальность смерти Чави дошла до самого моего нутра, но воспоминания по-прежнему кровоточат, и я вырываюсь из ночных кошмаров в поту, с надорванным от крика горлом. Прекратится ли это когда-нибудь? Не знаю. Мама трясет меня; я просыпаюсь в ее объятьях, не сразу понимая, что мне ничего не угрожает, что я в своей кровати, в нашем арендованном доме в Хантингтоне, вдалеке от той церкви в предместье Бостона, где я в последний раз видела сестру. Кошмары не укладываются в какую-то схему, угадать, что провоцирует их, невозможно, но случаются они достаточно часто, так что мы выработали определенный порядок действий в таких ситуациях.

Пока я принимаю прохладный душ, мама снимает влажные от пота простыни и спускается вниз, в прачечную, а когда возвращается с двумя чашками чая, я уже сижу в постели в свежей пижаме. Никто из нас не хочет, чтобы после таких снов я оставалась одна, но я знаю, что не усну снова, и не хочу лишать сна ее, так что чаепитие – наш компромисс. Мы смотрим DVD, и мама отрубается уже на середине первой серии одной из программ «Би-би-си нейчур». Я принесла в мамину комнату свой дневник, но писать не тянет. В десятках тетрадей – годы кошмаров, и рассказ о еще одном ничем не поможет.

Разве что рассказать о нем не Чави, а кому-то другому…

Письмо Инары выглядывает из верхней тетради, где оно и обитает последнюю неделю. И, кажется, теперь я знаю, как на него ответить.

На экране телевизора выскакивает меню диска, дзинькает музыка. Вместо того чтобы встать и сменить диск, я выбираю «проиграть все еще раз» и трясу рукой, на которой уже выступают мурашки.

Говорить об исчезновении Чави легко. Дальше – тяжелее. Но кошмары Инары представлены всему миру; мои же, до смерти следующей девушки, живут на странице только для нее. Я смогу это сделать.

Мама позвонила в полицию. Диспетчер выслушал, согласился, что это случай нехарактерного поведения, и начал задавать вопросы. Где ее видели последний раз? Во что она была одета? Какого цвета велосипед? Не могли бы мы выслать по электронной почте ее последнюю фотографию? Мы жили тогда в предместье Бостона. Осенью Чави собиралась в колледж, но ей было всего лишь семнадцать, и она оставалась, в общем-то, ребенком. Диспетчер сказал, что к нам – на случай, если Чави вернется – придет полицейский, но ее поисками займутся уже сейчас.

Однако тут рассердился папа. На Чави – за то, что заставляет людей волноваться. На маму – за то, что подняла шум. И даже на меня – за то, что собралась искать сестру вместе с мамой. Большинство его аргументов я пропустила, потому что мама отправила меня наверх одеться потеплее, но когда я спустилась, полицейский стоял на пороге, чувствуя себя явно неловко, а мама говорила папе, чтобы тот остался дома и ждал, если уж не может встать с дивана ради пропавшего ребенка.

С мамой шутки плохи.

Было уже поздно, и полицейские машины уже не включали сирены. Но мигалки они включили, и многие соседи вышли на улицу, чтобы принять участие в поисках. Посмотреть такое стоило: люди набрасывали на плечи пальто и расходились с фонариками и свистками.

Джозефина – лучшая подруга и девушка Чави, хотя большинство знали ее только в первом качестве – пошла к школе. Руки у нее дрожали так, что она не могла держать фонарик, и его пришлось взять ее матери. Как и мы с мамой, Джозефина знала, что Чави никогда и никуда не пошла бы, не предупредив нас.

Мы с мамой направились к церкви. Собственно, церковью она не была уже тогда, когда мы приехали туда, но все по привычке называли ее так. Несколько членов бывшей конгрегации даже жертвовали деньги на зарплату Фрэнку, ветерану «Бури в пустыне», который жил в студии на церковном участке и поддерживал там порядок. Одна из боковых дверей всегда оставалась незапертой – на случай плохой погоды или потребности в убежище. Может, Чави упала с велосипеда и не смогла добраться до дома… Может, при этом гипотетическом падении у нее разбился телефон, и она не могла позвонить и попросить о помощи…